Навь и Явь

Инош Алана

– Что вы творите, злодеи, что вы делаете?! – Госпожа Нармад со скорбным криком простёрлась на теле Ктора, а мужья пытались её оттащить и вернуть в повозку.

Пшеничные локоны белил безвременной сединой снег, вдохновенные очи смотрели в небо застывшим, мёртвым взором. Больше эта рука не поднимет перо, и не родятся прекрасные строчки, пронзающие сердца читателей то тоской, то трепетом… В окровавленной зимней тишине рождалась клятва: все стихи, которые замерли не прочтёнными на его безжизненных устах, напишет она, Гледлид. Если выживет.

Душа

вернулась в озябшее тело и увидела вокруг себя сотни таких же растерянных, объятых ужасом душ. Огороженный загон был битком набит пленниками; тех, кто пытался перескочить через ограждение и убежать, обезглавливали на месте в назидание остальным. Головы бросали внутрь для устрашения.

«Жить, жить. Спастись, – стучало леденеющее сердце. – Выжить и писать так, чтобы отец гордился. Пусть эти стихи будут написаны кровью…»

– Стройся! В ряд по пять! – рыкнул над головами приказ. – Пешим строем – впер-р-рёд!

Потянулась серая пелена заснеженной дороги. Пленных даже не заковывали в кандалы: непокорных смутьянов тут же «успокаивали» ударами хмарью, раз за разом доказывая, что пытаться бежать бесполезно. Все, в ком билась свободолюбивая, отчаянная жилка сопротивления, проявляли себя первыми – их-то и убивали, а оставались покорные, запуганные, затаившиеся. «Бух, бух, бух, ра-та-та», – рокотали барабаны, задавая ритм, в котором следовало двигать ногами. Тех, кто не поспевал, подгоняли тычками в спину, а падавших жестоко избивали. Гледлид не видела, что с этими несчастными потом стало. Она старалась шевелиться под мерное «бух-бух-бух».

Ветер швырял ей в лицо пригоршни снега, ставшего мелким и колким. Давно растаял в желудке завтрак, обеда не было, а до ужина многие могли просто не дожить. Ночью объявили привал. Загорелись костры, и Гледлид прижалась к одному из них. Она не всматривалась в лица братьев и сестёр по несчастью: не хотела запоминать, чтобы потом сердце не кровоточило от новых смертей.

В снег у ног Гледлид шлёпнулась серая лепёшка, но прежде чем она успела пошевельнуться, пищу уже схватила более проворная рука. Пленные жадно ели этот пресный, полусырой хлеб, который доставался далеко не всем.

– Куда нас гонят?

– В плен, вестимо.

– А что там, в плену? Убьют?

– Те, кого хотели убить, уже мертвы. Тех, кто выживет, работать заставят, видимо.

– Лучше умереть, чем гнуть спину на них…

Гледлид слушала разговоры, но не различала голосов. Все звучали одинаково – со смертельным эхом обречённости. Уже тысячу раз она раскаялась в том, что наговорила матери напоследок, но сорвавшихся с языка слов нельзя было вернуть туда, где они зародились – в ожесточённое, полумёртвое, обожжённое войной сердце. К образу отца она боялась прикоснуться даже мысленно: душа бы не выдержала, разорвалась. «Он жив, жив, – кипели не выплаканные слёзы. – Ничего этого не было, он просто уехал с госпожой Нармад домой».

За три дня пешего перехода Гледлид не досталось ни кусочка еды. Никто ни с кем не делился, каждый рвал себе. «Те, кто бузил, первым поднимал смуту – все те, кого милосердная смерть уже раскидала

вдоль дороги – вот они поделились бы, – думалось ей. – Они были настоящие. С душой. А эти… Скотина, пригодная лишь к рабскому труду». Другая, недоуменно-горькая мысль ползла за первой: «Раз я здесь, с ними – наверно, и я такая же».

Поясница гудела, колени подламывались. Голод сначала нещадно жёг нутро, а потом уснул где-то в сугробе и остался позади. Начал наваливаться сон, похожий на ласково-коварное дыхание смерти. Ноги уже не поспевали под звук барабанов, заплетались, и стёжка следов на снегу вихляла, пока Гледлид наконец не упала на такую блаженно-мягкую холодную перину сугроба. «Вот и я лежу – как многие до меня», – ползла мысль. «Уснуть бы навечно», – подступил, лизнув сердце, соблазн.

– Встать! – рявкнуло небо.

Нет, это воин тыкал её в бок носком сапога.

– Встать, или убью! Считаю до трёх.

Ей было всё равно, на какой счёт умирать – «раз» или «три». «Три» прозвучало, но занесённый над нею меч вдруг вылетел из руки воина – вероятно, от чьего-то удара хмарью.

– Оставьте её! – прогремел чистый, сильный голос, который хотелось слушать и слушать, а быть может, пить и пить, как родниковую воду.

Воин растерянно попятился, а потом упал наземь в раболепном поклоне. Какая-то знатная госпожа… Судя по выговору – не жительница Шемберры. Помутившееся от изнеможения зрение Гледлид различило только блестящие сапоги, строгий чиновничий кафтан и красную бахрому на наплечниках. Чёрный плащ с меховой подбивкой окутал девушку, и она очутилась на руках у властной незнакомки.

Обитое алым бархатом нутро богатой повозки встретило её мягкостью сиденья.

– Розгард, позаботься о ней, – сказала кому-то спасительница. – Бедная девочка… Накорми и сделай всё, чтоб ей было удобно.

Бывает так, что услышишь голос – и всё, сердце погибло… а потом воскресло и билось только для того, чтобы уши могли слышать этот голос снова и снова. Перед глазами Гледлид словно реяла пелена инея, но душа оживала и расправляла обмороженные крылья. Она в смятении рванулась следом за незнакомкой, боясь потерять её из виду, но её мягко удержали чьи-то руки.

– Успокойся… Ты в безопасности, – серебристо прозвенел возле уха девичий голос, а щеки Гледлид коснулось тёплое дыхание.

К её губам прильнула чашка с тёплым мясным отваром. В нос Гледлид ударил такой густой, сытный дух, что в горле встал ком, в первый миг помешавший глотать… Такой отвар она часто ела дома – с ломтиками поджаренного хлеба и мелко накрошенной зеленью. Откуда это уютное чудо здесь, на заснеженной дороге?

– Мы с матушкой едем, чтобы на наши средства помогать несчастным жителям земель, пострадавших от захватнических набегов Дамрад. Пей, пей, тебе надо набираться сил… – Ласковые руки девушки откидывали волосы с лица Гледлид и подносили чашку к её рту снова и снова. – Моя матушка – троюродная сестра владычицы, но она не одобряет действий своей родственницы. Мы давно гнались с обозом за вами и вот наконец нагнали… Сейчас матушка всех накормит.