Наваждение Люмаса

Томас Скарлетт

— Понимаю, — подхватила я. — Компьютерные человечки не могут, например, просто взять и пожелать, чтобы у них стало больше оперативной памяти.

— Правильно, — сказала Лура. — Но ту материю, которая уже существует, можно обрабатывать, ею можно управлять.

Где я недавно слышала выражение «гнуть ложки силой мысли»? Я вспомнила сейчас об этом, но вслух ничего не сказала. Я даже не была толком уверена в том, что силой мысли действительно можно гнуть ложки, и что-то мне ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь подумал, например, о золотой рыбке и от этого она появилась. Маги, превращающие шелковые платки в голубей, на самом-то деле ничто ни во что не превращают — это всего лишь иллюзия.

Лура

все говорила и говорила. Она рассказывала о двух уровнях кодировки на метафорической машине: машинной и программной. Машинная кодировка заставляет машину работать и говорит программной кодировке, что делать. Лура говорила так сосредоточенно и торопливо, как будто пыталась успокоить пассажира, которому в связи с экстренной ситуацией предстоит вести самолет. Мне на секунду показалось, что она думает, будто скоро умрет. Но эта мысль быстро ушла.

— Итак, что же в нашем мире записано в машинной кодировке? — спросила меня Лура.

— Законы физики? — предположила я, пытаясь понять, не я ли тот самый пассажир, которому предстоит посадить самолет, и, если да, удастся ли мне его не разбить.

— Так. Прекрасно. А еще?

— Еще? — Я на несколько минут задумалась. Пока я размышляла, Берлем покончил со своей едой, собрал тарелки и сложил их в посудомоечную машину.

— А как насчет философии? — подсказала мне Лура. — Метафизики?

Я медленно кивнула:

— Ладно. И что же вы хотите сказать? Что некоторые люди мыслят в машинной кодировке?

— Возможно, — ответила она. — И кто, как вы думаете, мыслит в машинной кодировке?

— В смысле, в кодировке, которая противопоставляется кодировке, принятой в «обычном мире»?

— Да.

— Ну, если исходить из того, что кодировка обычного мира — это обыкновенный язык, то машинная кодировка — это мысли… м-м… ученых? Философов?

— Да. А теперь подумайте о какой-нибудь исторической личности. О ком-нибудь, кто был бы на это способен.

Я отхлебнула вина.

— Эйнштейн?

— Отличный ответ. Но следующий вопрос будет куда сложнее. Когда Эйнштейн выдвинул свою теорию относительности, он всего лишь описал мир таким, какой он есть, или… — Она подняла брови и предоставила мне самой закончить за нее фразу.

— Заставил его действовать так, а не иначе, — сказала я. — О боже.

— Теперь вы видите, что я имею в виду? — спросила Лура. — Ну разве не странно, что Эйнштейн нашел именно то, что искал, — хотя, рассуждая логически, такого быть не могло? Конечно, теория у него блестящая, но по сравнению с ньютоновской физикой слишком уж необычная. А потом Эддингтон отправился взглянуть на солнечное затмение, и предсказания Эйнштейна подтвердились. И продолжали подтверждаться. Сегодня невозможно построить систему GPS, не принимая во внимание теорию относительности. Даже космологическая постоянная, от которой Эйнштейн отказался, назвав ее своей самой большой ошибкой, — и та в итоге так никуда и не делась. Ну и, наконец, есть же еще квантовая физика, которая и вовсе представляет собой исследование таких вещей, которых мы видеть не должны. Исследование таких вещей, на которые никто никогда не смотрел и о которых толком никто не думал. И что же произошло, когда люди все-таки на них взглянули?

— Они обнаружили неопределенность, — сказала я.

— Раньше никто никогда не говорил, чем следует заниматься этой мелюзге, — сказал Берлем. — И вот, когда на нее посмотрели, обнаружилось, что она там занимается чем в голову взбредет!

— Ох, Сол, ну что за цирк, — вздохнула Лура. — Материя не может «заниматься чем взбредет в голову». Просто у квантовой материи не было законов. Люди никак не могли определиться, является ли свет волной или частицей. А потом с удивлением обнаружили, что он и то и другое одновременно. Согласно моей теории,

нет ничего удивительного в том, что на определенном уровне электрон пребывает везде — до тех пор, пока ты не решишь, где он и, следовательно, что он собой представляет. Это прекрасно вписывается в мою теорию. Чтобы обрести значение, материя должна быть закодирована. А кодирует материю не что иное, как мысль. И только мысль решает, где быть электрону.

Мы перебрались на диваны, захватив с собой кофейник. Лура одновременно говорила и вязала: бледно-зеленый кашемир превращался из чего-то, похожего на веревку, во что-то, похожее на рукав кофты, и серые спицы тихонько постукивали у нее в руках. Интересно, для кого она вяжет? Думаю, или для себя, или вообще ни для кого. За вязанием она рассказывала мне, как представляет себе структуру законов физического мира. Она говорила, что никакого существования a priori никогда не было: нет никакого смысла в том, чтобы материя существовала — и уж тем более подчинялась каким-либо законам — до тех пор, пока не появилось сознание, которое могло бы ее воспринимать. Но, поскольку сознание состояло из той же самой материи, две области, которые мы привыкли разделять, — человеческий разум и мир вещей — начали работать вместе над созданием и совершенствованием друг друга. Существа разумные стали смотреть на вещи и решать, что это будет такое и как будет действовать. И следовательно, первая рыба не просто случайно наткнулась на траву, в которой нуждалась, чтобы выжить, — она создала эту траву. И огонь тоже никто не «открыл» по счастливой случайности. Просто кто-то о нем подумал, и, поскольку мысль тогда была еще в «машинной» кодировке, огонь появился. И в течение какого-то времени вещи вели себя именно так, как этого от них ждали. Никто ни с кем не соревновался, и поэтому все было очень просто. Солнце и в самом деле вращалось вокруг Земли, и волшебство существовало. Но потом пришли другие люди — которые тоже умели мыслить в машинной кодировке, — и решили, что мир работает совсем не так. Солнце стало центром чего-то, названного Солнечной системой, и звезды перестали быть прожженными дырами в небе. Волшебство постепенно уходило.

Мы говорили о теории хаоса и о том, как бабочки вдруг оказались наделены способностью вызывать ураганы, и еще говорили об эволюции. Лура излагала свою теорию — часть ее проекта — о том, что недостаточно придумать что-либо с помощью машинной кодировки, новая идея должна еще и прижиться. Одни теории оставались на века, другие пропадали. В теории Ньютона имелись кое-какие сбои, но их исправила теория Эйнштейна. Она, хотя и представляла собой мутацию ньютоновской теории, оказалась сильнее — и прижилась. Но что-то тут не сходилось…

— А как же время? — спросила я.

— А что с ним? — спросила Лура.

— Ну, никто ведь не думает, что относительность появилась только в 1905 году или когда там. Все считают, что относительность существовала всегда, просто раньше ее не замечали.

— И что вы об этом думаете?

— Не знаю…

— Может быть, время устроено совсем не так, как мы думаем? — сказала Лура. После этого она с минуту ничего не говорила, и когда я взглянула на ее покрытое морщинами лицо, оно показалось мне очень усталым.

— Что это за писательница, о которой вы говорили? — спросила я — Та, что все время оставляет сообщения.

— Ох, — сказал Берлем.

— А, — сказала Лура, — ее заинтересовали мои теории, и она сжала их все в небольшой рассказ. Его собирались напечатать в журнале «Природа», но я все сомневалась, хочу ли этой публикации. Она предложила подписать его и моим именем тоже, но я не уверена, что готова к такому шагу. Что же до моей книги…

Взгляд Луры скользнул с моего лица куда-то в сторону и остановился в районе стола.