Наваждение
Шрифт:
И совершенно для меня необъяснимое. Помню ведь, как сам начинал, крючки держал на операциях опытным хирургам. Как завидовал им, дорожил их вниманием, благосклонностью, покорно выслушивал замечания, упреки, даже, случалось, насмешки. Куда денешься — надо сначала что-то знать и уметь, чтобы претендовать на уважительное к себе отношение, стать равным среди равных. Сидоров же — никаких комплексов не испытывал. Ему прощалось всё. И дозволялось всё. Любимец публики, свой парень, широкая натура. Ну, слаб человек, так человечек всегда слаб, ну, врачишка он хиленький, ничего, молодой, опыт — дело наживное, зато легко с ним и просто, не мелочится парень, не строит из себя, при таком-то отце. Пусть пока на подхвате, теми же грыжами пробавляется,
Раньше мы в отделении редко выпивали. Так, по случаю, день рождения у кого-нибудь, наливали по маленькой в конце дня. С Севкиным появлением наши возлияния сделались обычным делом. Нет, не медицинский спирт, правдами и неправдами сэкономленный, употребляли. Пили хорошие вина и коньяки, принесенные Сидоровым. Его фасонистый кожаный дипломат никогда не пустовал. Не смущайтесь, говорил, братцы, на халяву досталось, туда ему и дорога. «На халяву» и пили. Надо отдать Севке должное, приглашал он хорошо, не давил, в неловкое, зависимое положение никого не ставил — в таких делах большим умельцем был. Часто и я присоединялся к компании. Выпивка меня мало интересовала, к алкоголю пристрастия не питаю — просто посидеть с коллегами, лясы поточить, расслабиться.
Посиделки мы устраивали в кабинете нашего зава, Покровского, закрывались изнутри. Леонид Михайлович, мужик немолодой уже, гонористый, хирург отменный, держал отделение в строгости и порядке, но тоже выпить был не дурак. Не в рабочее время, конечно. Слухи о том, что многие хирурги перед операцией опрокидывают стопку-другую для тонуса, за редчайшими исключениями ложны. Да и не позволил бы Покровский ни себе, ни, тем более, кому-нибудь другому заниматься больными на подпитии. Даже в конце дня — мало ли что в отделении может вдруг приключиться. И вообще слишком дорожил Леонид Михайлович честью и репутацией отделения, чтобы разрешить — в собственном кабинете! — какие-то возлияния. Сидоров совершил невозможное — охмурил и Покровского. Как это Севке удалось — тайна века. Покровский, человек неглупый и проницательный, Сидорова, однако, привечал, относился к нему чуть ли не по-отечески. Неужели не видел, с кем дело имеет? Он, все остальные… И ведь чем угодно поручусь, не из-за Севкиного папаши — городской знаменитости: Покровскому и силы, и славы, и влияния хватало. Воистину неисповедимы дела твои. Господи…
Бывал я у Севки несколько раз дома. Сам к нему в гости напросился, повод придумал. Тогда я еще не собирался его убивать, просто изучал, как редкостное, зловредное насекомое. Хотелось поглядеть, где и как этот тип обитает, какие вещи его окружают. Он разворошил, вверх дном опрокинул мою жизнь, изломал все мои принципы и начала. Он сделался моей болезнью, наваждением, лишил покоя и равновесия. В предпоследний раз я наведался к нему, когда задумывал привести свой приговор в исполнение — изучал обстановку, готовясь к развязке. К следующей и последней встрече.
Кот у него был косой. В жизни не встречал косых котов, вообще не подозревал, что таковые существуют. Сначала я этому порадовался. Не кошачьему горю, понятно, а тому, что у этого порочного, кривого человека даже кот не как у всех, дефективный. Но кот, оказалось, достался ему в наследство от тети. Почему он не вышвырнул его из квартиры, вслед за тетей, судить не берусь. Могу лишь утверждать, что кота Сидоров не любил и не кормил. Тот, впрочем, на его милость и не рассчитывал, держался, хмурый и тощий, независимо, ловко покидая свое жилище и возвращаясь через форточку на втором этаже. То ли дорожил он родимым кровом бывшей хозяйки, то ли по каким-то другим кошачьим соображениям.
В тот, предпоследний, я сам пришел к Сидорову с бутылкой коньяка. Хорошего коньяка, даже по нынешним безумным ценам очень дорогого. Каюсь, не покупал его — презент от больного, которому оперировал желудок. Я взяток не беру, разве что цветы, иногда конфеты — относил раньше первой жене, потом Вере. И те же бутылки принимаю с большим разбором, далеко не от каждого. Но не об этом сейчас речь — к Сидорову я заявился с откровенной целью напоить, разговорить, избавиться от последних сомнений.
Я не нагрянул к нему внезапно, заранее условились. Во-первых, не в тех мы отношениях, чтобы друг к другу забегать «на огонек», а во-вторых, я рисковал наткнуться на какую-нибудь из его бабенок. Мне было не просто выдумать причину — мы не дружны, у нас ничего общего, к тому же такая возрастная разница. Причину, кстати, отыскал идиотскую — будто поссорился с Верой, хочу с ним, «женоведом», посоветоваться, одинокий вечер скоротать, душу излить. Плевать мне было, что он обо мне, о нас с Верой подумает. Дни его были сочтены. Его мерзкие, похабные дни.
И я не пожалел, что встретился с ним. Получил еще одну возможность убедиться, какая он скотина.
Я сачковал, как мог, сам пил мало, старательно заботясь о том, чтобы его рюмка не пустовала. Особенно гадко мне стало, когда в ход пошла вторая бутылка, Сидоров захмелел, раскис, потерял даже остатки контроля над мыслями и словами. Веру я еще мог принести ему в жертву, но Ларису — ни за что на свете. Очень боялся, что вдруг, ненароком, всплывет имя дочери, но, к счастью, обошлось.
Выпивали мы на кухне, изводила июльская духотища. Сумерки не принесли желанной прохлады, и настежь открытое окно лишь добавляло мучений. Севка страдал избыточной потливостью, жара и выпивка превратили его в мокрое чучело. Он сидел напротив, голый по пояс, мокрогубый, меня тошнило от его лоснящегося бабьего тела. Изо всех сил я старался не представлять эту скользкую жирную тушу рядом с обнаженной, по-девичьи тоненькой Верой, но получалось плохо. И Севкин голос, тоже неприятно жирный и скользкий, раздражал не меньше, чем его пухлая грудь со стекающими к выпуклому животу струйками пота. А уж его шуточки, его анекдотики… Дошла очередь и до Веры…
— Непонятый ты для меня мужик, Платоныч, — откровенничал Сидоров, шумно высасывая лимонную мякоть. — Ну чего ты такой въедливый, чего тебе больше всех надо? В курсе, какая самая лучшая поговорка людьми придумана? Меньше знаешь — крепче спишь!
Мы никогда не были с ним на «ты». Что он мне «выкал», само собой разумелось, но и я не позволял себе, в отличие от большинства наших врачей, «тыкать» ему. В это панибратское «ты» заложен еще один, кроме многих прочих, оттенок — некоей интимности, доверительности. Я не хотел дарить ему не только оттенка — даже намека на него.
— Поговорками сыт не будешь, Всеволод Петрович, — задумчиво вздыхал я. — Просто не всегда человеку дано знать, что лучше, что хуже. А когда, со временем, докопаешься до истины, — поезд, оказывается, ушел.
— Поезд сам не уходит, — колыхался Сидоров. — Это мы его отправляем. Ну зачем ты Верку из отделения убрал? Из-за меня, что ли? Туфта это! Сам себя облапошил, раньше хоть у тебя на глазах была!
— Не в том дело, — туманился я. — Всем известно, муж и жена не должны работать вместе. Особенно если один из них в подчинении у другого. Добром это, как правило, не кончается.
— Темнишь, Платоныч, — нетвердо водил он перед лицом сосисочным пальцем. — Ты от меня Верку уводил, от греха подальше! — Выпрямился, приосанился, «благородно» вскинул подбородок. — А для меня жена друга — святое! Ни-ни! Как женщина не сус… ще… не существует! Морской закон! Плохо ты меня знаешь, Платоныч! Да я для тебя, дорогой ты мой…
Качнулся в мою сторону, и мне показалось, что он хочет, от избытка нахлынувших чувств, поцеловаться. Как ни желал я поладить с ним, для того и заявился сюда с бутылкой, но такая жертва была бы для меня запредельной. Успел выбраться из-за стола, подойти к окну, повернуться к Севке спиной — старательно задышал, сетуя на духоту. Скрипнул позади стул, он приблизился, положил мне на плечо горячую ладонь.