Наваждение
Шрифт:
Когда часовая стрелка перевалила за десять, Ольга Васильевна сказала:
— Может быть, Петру Петровичу позвонить?
Я вздрогнул от неожиданности, ошалело посмотрел на нее. Действительно наваждение…
Петр Петрович, видимо, был каким-то очень высоким чином, потому что отец нерешительно побарабанил пальцами по столу, потом вздохнул:
— Пожалуй, ты права.
Я слушал, как он, несколько раз извинившись, рассказывал неведомому Петру Петровичу о случившемся, в голове у меня творилась полнейшая сумятица.
— Что он скачал? — спросила
— Сказал, что всех на ноги поднимет, успокаивал… Просил еще звонить, если что…
Телефон затрещал в половине одиннадцатого. Мы каждую секунду ждали, чтобы он ожил, но звонок прозвучал так неожиданно и громко, что все одновременно вздрогнули. Отец первый ринулся к телефону, сорвал трубку. Светкина мама и я впились глазами в его лицо, силясь прочесть на нем что-нибудь, потому что, кроме односложных «да. да. да», он ничего не говорил. Потом — кому? — сказал:
— Я сейчас приеду. Предупредите на вахте и, пожалуйста, встретьте меня. — Повернул к нам сморщенное, словно чихнуть собрался, лицо и едва слышно произнес: — Света в больнице неотложной хирургии, в реанимации… Она… она… — Надсадно крякнул, метнулся в другую комнату, громыхнула, рывком распахнутая, дверца платяного шкафа.
— Я с тобой поеду! — побежала за ним Ольга Васильевна. — Она жива? Точно жива, ты меня не обманываешь? Почему в реанимации?
— Не надо! — снова появился он, уже не в спортивных брюках, напяливая пиджак. Заторопился в прихожую. — Не надо, ничего сейчас не надо! Я оттуда сразу же позвоню тебе, обещаю.
— Я все равно поеду! — заплакала Ольга Васильевна. — Я должна, я тут с ума сойду!
Я видел, как встал он вдруг перед ней на колени, уткнулся лицом в ее ладони.
— Оленька, послушай меня, оставайся дома. Так будет лучше, поверь мне. Все равно тебя в реанимацию не пустят, ты ни чем не сможешь помочь. Я позвоню, я все время буду звонить! — А когда поднялся, лицо его было мокрым от слез.
Я способен был только видеть и слышать, все остальные чувства мои омертвели. Краешком сохранившегося сознания понимал, что случилось нечто страшное, непоправимое. И лишь стук захлопнувшейся за ним двери пробудил меня. В три прыжка, едва не сбив Ольгу Васильевну, оказался в прихожей, содрал с вешалки пальто и шапку.
К счастью, он еще не уехал — стоял у края тротуара, яростно махал поднятой вверх рукой. Я остановился рядом с ним, он быстро оглянулся на меня, но ничего не скачал. А когда затормозил возле нас старенький «Запорожец», и я вслед за ним протиснулся на заднее сиденье, он тоже промолчал.
Доехали мы быстро, заснеженные улицы в этот поздний час пустовали. Потом он бежал по льдистым асфальтовым дорожкам мимо полутемных больничных корпусов, я неотступно следовал за ним. Короткий разговор с недовольной, заспанной вахтершей, лестница на второй этаж, высокие белые двери. К нам уже спешил молодой мужчина в измятом белом халате с засученными рукавами и докторском колпаке. На груди у него болталась на тесемках зеленая марлевая маска. В руках он держал еще один халат и шапочку.
Светкин отец сбросил на стул возле входа пальто, шапку, пиджак, снял сапоги и в носках, натягивая на ходу халат, заспешил по длинному коридору. Врач держался рядом с ним, что-то быстро, постукивая кулаком о ладонь, рассказывал. Я уловил только несколько слов: «давление держим», «стоматолог на подходе»… Через несколько секунд они скрылись за широкой стеклянной дверью в конце коридора, я остался один. Отчего-то не выходила из головы услышанная фраза о стоматологе. При чем здесь, тупо думал, стоматолог? С зубами у нее что-то неладное? Вспомнил вдруг прекрасные Светкины зубы, влажные, белые, ровные, один к одному, и в голос застонал.
— Ты откуда взялся? — возникла передо мной худая пожилая женщина в запятнанном халате, санитарка, видимо. — Почему одетый, не разулся, грязь тут носишь? А я убирай потом за тобой!
Я, как сумел, объяснил ей причину моего появления в реанимационном отделении.
— А-а, — понимающе протянула она, — стало быть это, — кивнула на сваленную на стул одежду, — доктор, папаша ее примчался. Надо же, беда у них какая… До чего жаль девчонку, сил нет! А ты кто же ей будешь, муж, что ли? Или родич?
— Нет, я… я вместе с ее отцом… — промямлил я. Искательно посмотрел на нее: — Сестричка, миленькая, что с ней случилось? Очень вас прошу…
— Что случилось, что случилось, — хмуро пробормотала она. — Известно, что. Поразвелось всякой погани, хулиганья проклятого! Вот же гаденыши! Изнасиловали девчонку, надругались… И добро бы отпустили с тем, так нет же — изуродовали всю, с лицом такое сделали… То ли сопротивлялась она сильно, то ли озверели вконец… В подъезде потом бросили, словно кошку дохлую, а самих ищи-свищи теперь! Хорошо, нашли быстро люди добрые, «скорую» вызвали. В сознании она была, когда привезли, кричала. Трое, сказала, их было, всё какое-то кино вспоминала… Да ты чего, парень, ты чего?
Я бы, наверное, и без нее удержался на ногах, не упал, но она вцепилась в меня, усадила, смахнув со стола одежду, закричала кому-то в глубь коридора:
— Таня, Таня!
Все у меня перед глазами поблекло, поплыло, затем из белесого тумана возникло чье-то женское лицо — другое, не санитаркино, в нос шибанул холодновато-резкий, едкий запах…
— Как вы себя чувствуете? — уже отчетливо услышал я женский голос. — Посмотрите мне в глаза.
Я отвел от лица ее руку с остро пахнущим комком ваты, попытался встать.
— Да вы не волнуйтесь так, — сказала девушка. — Главное, жива осталась. Кровь ей сейчас переливают, все будет хорошо. Переломы срастутся, потом пластическую операцию сделают — даже видно ничего не будет…
А потом была дорога домой. Длинная, бесконечная дорога, с темными пустотными провалами. И страшная, неотвязная мысль: дописался, довыдумывался… Накликал…
Возле моего дома стояло такси, плотоядно горел в ночи кроваво-красный глазок. Я машинально посмотрел на часы — двенадцать… Где-то — далекие и невидимые — начали бить куранты. День закончился…