Навеки твой
Шрифт:
– Зачем? – Я увертывалась, боясь даже коснуться его.
Линолеум жалобно повизгивал у нас под ногами. Меня пугало, что мама услышит нас, окликнет, и тогда все внезапно откроется. Я прорывалась к выходу, пытаясь обогнуть Глеба. Со стороны это, должно быть, напоминало игру в салки двоих выживших из ума взрослых людей. Наконец, мне удалось выбраться на лестницу, и ступени торопливо, но глухо отсчитали мои шаги. Других я не слышала, будто Глеб несся над землей, как огромный, прекрасный Демон.
Настиг он меня только за порогом, когда я уже успела хлебнуть терпкого морозного
– Да постой же ты! Я не хотел ничего плохого. Наоборот. Мне сдуру показалось, что я сумею поддержать тебя. Сам не знаю, с чего вдруг такой порыв… Я много странных вещей делаю. Вот, например… – он полез за пазуху, – принес тебе… Ты ведь не успела позавтракать?
Апельсин вспыхнул на его ладони ярким воспоминанием, и на моих щеках загорелось его отражение.
Глеб рванулся вперед и больно схватил меня за локоть, испугавшись, что я опять потеряю сознание. Сквозь внезапно сгустившуюся морозную пелену я различала только его глаза. Они были синими. Синими.
– Что все это значит?!
– Ты о чем? У тебя аллергия на апельсины?
– Не валяй дурака! Зачем ты напялил эти дурацкие линзы?
– Но я же мог встретить кого-нибудь из знакомых.
– И что дальше? Ты бы не моргнув глазом выдал себя за Андрея? Разве мы уже решились на это? А все остальное? Откуда ты знаешь?
– Что – знаю?
Мне было легче ударить его сейчас, чем объясняться скользкими двусмысленностями.
– Она посвятила тебя во все, да? Значит, она знала! От него знала! И про Босха, и про апельсины, и про… Это уже ни для кого не секрет! О боже…
Чтобы не видеть его фальшивых глаз, я прижала к лицу ладони и двинулась вслепую. Но он был рядом, я это знала, хотя звук наших шагов сливался в одну протяжную скрипучую мелодию, похожую на заставку из американского вестерна.
– Я ничего не понял, – сердито заговорил Глеб. – Кто такой Босх? Лэрис ничего мне не говорила. Апельсин я купил совершенно случайно. Сначала хотел взять банан, потом решил, что апельсины полезней.
– Я не верю тебе.
– Не веришь, – кивнул он и попытался запихать апельсин в карман. – Это твое дело…
– Дай его сюда!
Прохладная корка оказалась толстой и пористой. Такую приятно пожевать, обдавая нёбо горьковатыми брызгами.
– Я съем его в школе.
– Ты больше не сердишься на меня?
– А это что-то меняет?
– Это меняет все.
– Я не собиралась ничего менять.
– Но ты ведь хочешь, чтобы поправилась мама?
– А ты?
Привлеченная запахом апельсина, который я все еще несла в руке, стройная дворняга замерла, поравнявшись с нами, но, разочарованно вздохнув, продолжила свой путь. Глеб проследил за ней и ответил только, когда собака скрылась за сугробами.
– Я ведь приехал сюда. А вот ты… Есть хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь мелочь, которая склоняла бы тебя на сторону Лэрис?
Я не призналась ему, потому что не сумела бы объяснить взаимосвязь, но такой мелочью для меня стал вчерашний крохотный эпизод с Алешкой Романовым.
– Ничего, если я не пойду тебя провожать?
Глеб боязливо оглянулся и, как киношный шпион, поднял воротник. Синие линзы не очень-то придавали ему уверенности. Казалось, что он все время настороже. И взгляд, и физиономия, и вся его фигура были скованы таким напряжением, что я и сама начинала нервничать в присутствии этого человека. Поразмыслив, я решила, что так ведут себя все наркоманы, ведь прежде мне не приходилось встречаться ни с одним.
– Я и не прошу провожать меня. Иди домой, к Лэрис.
Имя Лэрис подействовало на него, как волшебное заклятье – он мгновенно успокоился и даже улыбнулся напоследок. Поворачивая за угол, я оглянулась и увидела, как Глеб все ускоряет шаг, готовый в любую секунду пуститься бегом.
– Ох, Лэрис! – выдохнула я, пораженная этим зрелищем. – Как тебе удалось добиться такого?
Кошка вернулась ко мне не сразу. Мамина кровать пустовала уже пару дней, но маленькая Принцесса еще впитывала уходящее тепло маминого тела. На меня она глядела бесстрастными огромными глазами, цвета едва наметившейся осени, и подходила только проголодавшись. Не знаю, что она испытывала – чувство вины или торжество.
В суть своего замысла Лэрис посвятила меня вечером, плотно прикрыв при этом дверь в «светелку». Как обычно, она уселась на подоконник, упершись пятками в батарею, и стала похожа на шаловливого Карлсона, по простоте душевной нарушившего мое уединение. Но Карлсон этот был нашим, русским, потому что проложенная для тепла между прогнившими рамами тряпичная «колбаса» была сверху укрыта слоем распушенной ваты, и было похоже, будто Лэрис уселась на небольшой сугробик. В детстве мы любили падать на снег спиной и, широко водя руками вдоль тела – вверх-вниз, – делать «бабочку». Это была дань нашей памяти о лете, превратившемся из времени года в мечту. Зима тянулась так долго, что успевала стать нашей жизнью.
– И как ты собираешься объяснить все это маме? – спросила я напрямик, видя, что Лэрис тянет время.
Она стрельнула глазами, проверяя мою готовность к разговору, и протяжно вздохнула.
– Ну, в общем… – начала она не очень уверенно, однако я знала, что Лэрис разойдется. – Может, тебе это покажется неправдоподобным, но так бывает, честное слово!
– Небывалое бывает… Особенно, если в этом замешана ты, Лэрис.
Она обиженно вскинула брови, но тут же, с ходу, уговорила себя не обращать внимания. Лэрис всегда удавалось быстро добиваться взаимопониманий с собой.
– Значит, легенда такая… Только ты выслушай до конца, не перебивай! Когда из гранатомета обстреляли их автобус, Андрей не погиб, понимаешь? По нашей версии, конечно. Он был контужен и плохо соображал. Очнулся от удушья. Пытаясь разорвать воротничок, он порвал и веревочку, на которой держался его солдатский жетон, и бросил его там же. Позже кто-то, видимо, нашел этот жетон, и Андрея посчитали погибшим. Там ведь мало кого опознать можно было. Мы даже не знаем, лежало ли вообще в том гробу хоть что-нибудь…