Навруз
Шрифт:
— Отчего не сделаешь окно побольше? — спросил я Ината.
— И от такого холодно: теневая сторона.
— Ты же ослепнешь.
— Все ткачи слепнут.
Спокойно так сказал, а меня дрожь пропяла. Зачем же губить себя? Ведь можно поставить станок на освещенное место. Недоумение мое дошло до Ината. Он объяснил: ткань, оказывается, требует определенной температуры, влажности требует, иначе будет косить.
Тонкости ткацкого дела. Нелегко, наверное, овладеть этим ремеслом.
Я сел в углу,
Мое появление Ината ни обрадовало, ни огорчило, он, видно, не догадался, зачем пришел сосед. И я не сказал. Побоялся. Еще прогонит: кому нужен ученик? Пусть думает, что я скучаю. Вдвоем ведь веселее. А слова, какими бы они ни были, не мешают работе.
Позже я оценил свой поступок и устыдился его. Обманул Ината. Хотел присвоить чужое умение. Правда, не понадобилось оно мне, как не понадобилось многое другое. Но тогда не знал, что не понадобится, и брал жадно и торопливо все, что принадлежало Инату как ткачу.
Инат был добряком. Душа светлая. Не всякому судьба такую дарит. В детстве-то мы мало что понимаем и мало чем дорожим. Ни доброта, ни свет сердца не ценятся нами.
Садился Инат за работу с восходом солнца. Вернее, с того момента, когда в его крошечном окошечке появлялся первый лучик света. И пока солнце двигалось по небу, стучал станок и росла по вершкам ткань. Прерывался Инат только для того, чтобы сменить камышинки с пряжей и заправить челнок.
Я входил в его каморку, когда первые вершки буза были уже готовы.
— A-а, Назиркул! — встречал он меня неизменной фразой. — Что слышно на улице?
На улице Инат не бывал, не отпускал его станок. Лишь в базарные дни покидал он свою каморку, чтобы продать несколько аршин буза, сотканных за неделю. Он и солнца не видел, и оно не видело его. Я удивлялся, как это кожа Ината сохраняла такой темный цвет. В полумраке и сырости она должна была давно поблекнуть. А глаза — выцвести. А не блекла кожа, и глаза не выцветали.
— На улице ничего не слышно, — отвечал я.
Не хотелось мне тревожить Ината рассказами о мальчишечьих проделках, вызывать зависть к тем, кто проводил день в играх и шалостях. Ведь ему хотелось побегать с мячом, поиграть В кости. Просто посмотреть на небо, ясное и синее в это время года.
— Тихо, значит? — недоверчиво косился на меня Инат.
— Тихо.
— А я думал, что из-за шума станка мне ничего не слышно.
Я забирался в свой угол, устраивался там поудобнее и широко открывал глаза. Ничто не должно было пройти мимо моего внимания. Я учился.
Сидеть молча скучно. Так и уснуть можно. Поэтому я начинал рассказывать Инату разные истории, которые узнал от отца или матушки. Больше всего ему нравился рассказ про наше путешествие в степь. Он слышал его несколько раз и всегда удивлялся, как это мы не попали в пасть волку.
— Страшно ведь было? — допытывался Инат.
— Страшно, — подтверждал я.
— Черное с ушами?
— Да. И выглядывает из-за бугорка.
Рассказывая, я так увлекался, что и сам начинал верить в существование того волка.
Учение мое, между тем, шло своим чередом. Через неделю я уже знал, как надо перемещать основу, как двигать челнок, как ставить камышинки с пряжей. Правильнее сказать, запомнил, делать же это не умел. Руки мои еще ни разу не прикоснулись к станку. Но когда видишь движения другого, кажется, и сам сможешь сделать так же, а то и лучше.
Инат работал хорошо. Мне нравилась его сноровка. Он уверенно направлял челнок, передвигал основу. Наверное, он был настоящим ткачом.
Незаметно для себя я начал называть Ината усто, то есть мастером. Это одновременно могло звучать как учитель. Инату это было по душе. Пусть один лишь человек так зовет его, но все же зовет. Значит, удостоился он этого почетного имени.
То ли этим словом, то ли своим интересом к ткацкому делу, но расположил я к себе Ината.
Однажды, вынув из челнока пустую камышинку и вставив в него наполненную уточными нитками, он сказал мне:
— Улавливай!
Одной рукой он подвел конец нитки к дырочке в середине челнока и сильно втянул в себя воздух. Нитка пролетела через отверстие челнока и прилипла к языку Ината.
— Видел? — спросил он меня, довольный тем, что сделал.
— Видел. Вдевать нитку в челнок я умею.
Трудно передать, что изобразилось на лице Ината. Оно налилось краской, в глазах сверкнул гнев. Я не знал, что добряки бывают такими сердитыми.
— Если ты все умеешь, — заикаясь от волнения, произнес Инат, — то и учить тебя незачем.
Оказывается, добрый Инат учил меня без моей просьбы, без вознаграждения. А я-то думал, что он ни о чем не догадывается.
— И зачем ты сидишь здесь? — не успокаивался Инат. — Зачем теряешь время? Ставь дома станок и тки буз.
После этих слов надо было встать и уйти. Нет, не уйти — убежать. Стыд-то какой! Возомнил себя умельцем, расхвастался перед настоящим ткачом.
Верно ведь: кто говорит не думая, тот умрет не болея! Как же теперь исправить ошибку? Я стоял перед И патом, своим сверстником, мальчишкой еще, опустив глаза и теребя растерянно ворот рубахи.
Инат сел за станок и стал работать. Громко, торопливо застучал станок. Злость свою Инат утолял напряженным движением.
Минут десять, если не больше, прошло, пока я осмелел и поднял глаза на Ината. И о чудо! Лицо его оказалось светлым. Он улыбался. Просто улыбался. Не мог Инат долго сердиться.