Навруз
Шрифт:
Далеким оказался базарный день, на одну руку не нанижешь все рассветы и закаты, пальцев не хватит, а вот подошел все же, и надо было нести продавать буз, который я соткал. Когда ткал, не думал о людях: что они скажут, как оцепят мою работу?
Хорошо, если бы за продажу взялся отец, но он, сославшись на неотложные дела, ушел из дому до рассвета. Матушка базара не знала, женщины были далеки от торговли. Пришлось самому сбывать собственный буз.
Базарный день, значит, народ, толкучка.
— Крепкий — потяни!
— Мягкий — потрогай!
— Легкий — подними!
Я не знал, что сказать о своей ткани, как ее похвалить. Развернул, стою. Жду, когда кто-нибудь обратит внимание.
Цену решил не устанавливать, сколько дадут, за столько и продам. Конечно, без того, чтобы не поторговаться, нельзя. Для многих в этом соль купли-продажи. И все-таки слишком высокая цепа оттолкнет покупателя. Лучше назвать среднюю.
Ко мне протискался длинный, как оглобля, дяденька.
— Сколько просишь за аршин?
— Сколько все.
— Все даром отдают.
— И я — даром.
Длинный дяденька наклонился и посмотрел на меня как на глупца.
— Так давай даром!
— И следующий четверг, — сказал я, — а в этот по справедливости.
И назвал цену.
— Веселый ты йигит.
Дяденька длиной с оглоблю стал хохотать. Потом хлопнул меня но плечу.
— Беру твой буз.
Он заплатил, сунул ткань под мышку и пошел.
Я побежал за ним.
— Дядя, вы посмотрите буз, может он вам не по душе.
Длинный махнул рукой.
— Ты мне по душе.
Он опять засмеялся и исчез в толпе.
Так я продал свой буз. Надо бы радоваться, что сбыл товар, а я огорчился. Никто ничего не сказал о моей работе: хороша ли, красива ли? Может, ткань моя ни на что не годится, может, тот, длинновязый, выбросит ее, как выбрасывают негодную вещь. Досадно. Жаль.
Огорчение огорчением, но в следующий базарный день я чувствовал себя увереннее. Хвалил свой буз, кричал как и другие:
— Крепкий — потяни!
— Мягкий — потрогай!
Его рассматривали, щупали, проверяли основу. Покупали.
Неделя пошла за неделей, базарный день — за базарным днем. Двигался караван. Мне нравилось быть караванщиком. Я уставал, конечно, шесть дней изматывали. Спина ныла так, что я чуть не плакал, поднимаясь из-за станка. Базар казался праздником; здесь я отдыхал.
На базаре и произошло событие, изменившее мою жизнь. Изменившее так, что все прошлое перечеркнулось, будто его и не было.
Я стоял в ряду и расхваливал свой буз. Выкрикивал громко, чуть ли не на весь базар:
— Крепкий — потяни!
И вдруг я услышал где-то рядом:
— Да это же Назиркул, сын Сафара-чойпруша!
Знакомый голос подтвердил:
— Ну, конечно, он!
Кто-то тронул меня сзади за плечо.
— Сколько просишь?
Я оглянулся. Передо мной стоял дядя Джайнак. Рядом еще какой-то человек, мне незнакомый. Дядя Джайнак улыбнулся и сказал:
— Здравствуй, Назиркул!
Смущенный, я закивал головой.
— Здравствуйте…
— Вот идем с муллой Хатамом и вдруг встречаем нужного нам человека.
Я опять закивал, не понимая, о ком говорит дядя.
— И знаешь, кто этот человек?
— Нет, дядя Джайнак.
— Чудак! Этот человек — ты.
Дядя Джайнак всегда шутил. Однажды зимой, когда мы с моим другом Адылом пришли к нему за семенами дыни, он уморил нас рассказами о глупых ангелах. Должно быть, и сейчас ему взбрело в голову посмеяться над продавцом буза. Правда, мне очень не хотелось, чтобы слова о нужном человеке были шуткой. Поэтому я сказал:
— Спасибо, дядя Джайнак.
— За что же ты благодаришь меня? — засмеялся дядя Джайнак.
— Помните, на сенном базаре, когда был митинг, вы назвали нужными людьми земледельцев, кузнецов, башмачников, ткачей… Я научился ткать.
И я показал дяде Джайнаку свой буз. Не знаю, разбирался ли он в тонкостях ткаческого дела, но посмотрел на ткань внимательно, пощупал ее руками.
— Молодец!
Окрыленный похвалой, я стал хвастать:
— И на кузнеца учился, даже одно ведро сбил.
— Я вижу, ты мастер на все руки.
— Еще умею доставать из хауза воду, косить янтак…
Все свои «сорок ремесел» я стал перечислять. Мне казалось, что они важные и нужные.
Дядя Джайнак, наверное, выслушал бы до конца мою хвалебную речь, а вот мулла Хатам почему-то не испытывал такого желания. Он прервал меня:
— А читать ты умеешь?
Разве это ремесло, подумал я, и без особой охоты ответил:
— Умею.
— Умеет, умеет, — подтвердил дядя Джайнак. — Он и писать мастер. Соседи зовут его на помощь, когда надо послать кому-нибудь весточку.
Мулла Хатам сразу оживился, будто узнал что-то очень важное, в сравнении с которым мои «сорок ремесел» теряли всякую ценность.
— Грамотность — великое дело, — произнес он торжественно и положил руки на грудь, как во время молитвы.
— Мулла Хатам — учитель новой школы, — объяснил дядя Джайнак. — Ты слышал что-нибудь о ней?
Сердце мое тревожно забилось. Передо мной был человек, которого прокляли все ишаны и суфи как осквернителя веры, как отступника. Новые школы сжигали басмачи, а учителям вырезали языки. Новой школе радовались и новой школы боялись.