Навруз
Шрифт:
А оказалось, что матушка не пошутила. Когда отец вернулся с башмачного ряда со своими чайниками, произошел такой разговор:
— Хорошо ли идут дела на базаре? — спросила матушка.
— Да не то, чтобы хорошо, но и не то, чтобы плохо, — неопределенно ответил отец.
— Продают ли буз?
— Добра этого хватает.
— Не спрашивал ли кто буз, сотканный Назиркулом?
Отец покосился на матушку: смеется, что ли, ташкентская? И решил ответить так же:
— Спрашивали, человек десять.
Мне стало не по себе. И зачем
— Десять мало, — сокрушенно покачала головой матушка. — Когда двадцать спросят, понесете буз на базар.
— Ладно, — согласился отец. — Только поторапливайтесь, базарный день близок.
Матушка помогла отцу снять с плеча чайники, нанизанные на бечевку.
— Хорошо сказали, отец! Надо торопиться, сын-то опять без дела…
— Э-э-э, — закряхтел отец. — Устал я водить его по мастерам.
— На то ноги у родителей, чтобы пробивать тропинку детям.
— Все тропы пробиты.
— Не все, — покачала головой матушка. — Ой, не все…
— Какая еще осталась?
— Тропка к ткачу.
Отец замахал руками, словно петух крыльями. Не хотел он слышать о ткачестве.
— Нет у меня ни родственников, ни друзей, знающих толк в этом деле. Да и дело такое — одни муки. Пока в учениках ходишь, ткач на тебе, как на осле, ездить будет и лупить, как осла, будет, а кормить — хуже, чем осла. И воды принеси, и кавуши подай, и двор подмети…
Целый мешок мучений, ожидающих ученика, опрокинул на мою голову отец. Не было, оказывается, занятия хуже ткачества и не было людей хуже ткачей.
— Назиркул — ткач! — воскликнул отец с отчаянием. — Наш род — кузнецы, медники, коробейники…
— Ладно, — остановила отца матушка. — Не было, так ведь не значит, что не будет. Почетное это ремесло — одевать людей.
Всякое свое напутствие матушка заканчивала словами: «Молодцу и сорока ремесел мало». Я думал, она и это закончит так же, но обошлось на сей раз без сорока ремесел.
— Не хочет отец искать тебе учителя, сам найди! — сказала матушка. — А станок куплю за свою пряжу. Два-три базара пройдут, наберутся те самые шесть фунтов, о которых ты мечтал, сынок.
Впервые выпал мне жребий искать учителя. Как их ищут, этих учителей, я не знал. Поэтому залез на чердак и стал думать.
На чердаке ко мне приходили самые умные и самые удивительные мысли. Здесь, рядом с небом, фантазия окрылялась, я мог мысленно отправиться, куда угодно и достичь чего угодно. Отсюда начинались все полеты в будущее. И были они похожи на жизнь и сказку одновременно. Когда-то я даже полетел в небо со своим бумажным змеем, и хорошо, что меня удержала за рубашку балка. На ней я и повис, словно лягушонок в клюве аиста.
Конечно, когда начинаешь думать, главное приходит не сразу. До него надо добраться, поплутать по всяким тропинкам и на какой-нибудь из них наткнешься на это главное. Чаще всего не натыкаешься. Только начнешь бродить, как снизу раздается голос матушки: «Назиркул, что у тебя, дела нет?» Если даже в эту минуту блеснет то самое, ради чего взобрался на крышу, и остается лишь ухватить его, потеряешь сразу и больше уже не найдешь. Спускайся вниз и принимайся за дело, которое приготовила тебе матушка.
Па этот раз никто не позвал меня со двора. То ли матушка забыла про Назиркула, то ли не захотела прерывать его поиски учителя.
А вернее всего, не успела прервать. Едва я взобрался на чердак, как увидел то, что мне было нужно.
Рядом с нашим домом стоял дом соседа, рядом с домом этого соседа — дом второго соседа, рядом с домом второго соседа — дом третьего. Так вот в третьем доме жил мой сверстник Инат. То, что он был моим сверстником, не такая уж важность: много моих сверстников жило в нашей махалле. Не удивительно и то, что жил он в третьем доме. Важным было то, что Инат — ткач.
Я скатился вниз, во двор, и крикнул матушке:
— Нашел! Нашел!
Мама оторвалась от веретена и спросила:
— Не птица ли счастья спустилась к нам на крышу?
— Птица счастья. Я нашел учителя.
Матушка улыбнулась.
— Он живет на чердаке, твой учитель?
— Нет, он живет в третьем доме. Это Инат…
— Инат?! — Матушка не сразу вспомнила, кто такой Инат и чем он занимается. А когда вспомнила, то покачала уныло головой. — А захочет ли Инат учить тебя?
— Пусть не захочет. Я сам научусь. Буду смотреть, как он делает, а потом и сам сделаю…
— Легко ты судишь о ремесле, которому люди отдают всю жизнь.
Мама, как до нее отец, пугала меня.
— Но вы же научились прясть, — привел я довод в свою пользу. — Научусь и я.
— Ткать — это не прясть. Тут одной бессонной ночью не обойдешься.
— Сколько велит дело, столько и приму ночей и дней.
Смелость пришла ко мне. Пришла не потому, что я был храбр, а потому, что видел рядом с собой Ината. Мой одногодок — и ткач! Отчего и мне не стать ткачом? Я здоровее, значит и способнее.
Ткацкий станок не раз попадался мне на глаза. Ребятишками мы забегали иногда к соседям, которые ткали буз, и минуту-другую задерживались у этого бесценного сооружения. Станок стоял в темной комнате, в углублении, вырытом в земляном полу, и своими деревянными рамами и перекладинами напоминал скелет какого-то животного. Оно пугало, и хотелось поскорее убежать на улицу, на свет, на простор. И мы убегали.
На этот раз мне пришлось остаться. Место, где работал Инат, было темным и этим походило на все ткацкие мастерские Джизака. Небольшое отверстие, пробитое в стене и заделанное осколком стекла, пропускало лишь отраженный свет — солнце сюда никогда не заглядывало Глаза мои не сразу привыкли к такому освещению, и поначалу я боялся сделать лишний шаг, чтобы не наткнуться на какой-нибудь предмет, не сломать его, не уронить.