Навсегда твой…

Смерчек Анна

– Alina, read the next sentence please³.

– Почему я? Вон Артём ещё не читал! – Алина покачивает ножкой на высоком каблуке в сторону Артёма, который сидит за последней партой. Он положил голову на руки и не реагирует. Мне кажется, он спит. Не перестаю удивляться: как троих мальчишек занесло в этот цветничок? Трое будущих бухгалтеров? Странно, я никогда не видела в бухгалтериях мужчин.

На перемене спускаюсь на первый этаж. Здесь нет учебных аудиторий, и стоя в пустом, гулком холле я перезваниваю маме.

– Оля! Ты почему трубку не берешь? Оля, ты меня слышишь?

Мама сыплет в телефон частыми мокрыми словами. Боже мой, она плачет?

– Оля! Оля! Бабушка Зинаида умерла!

Умерла бабушка Зинаида Георгиевна. Сколько ей было? Кажется, восемьдесят четыре. Бабушка – какое

теплое и уютное слово. Запах только что испеченного пирога, постукивание вязальных спиц. Но только всё это не про Зинаиду Георгиевну. Она и слово-то это не очень любила, требовала, чтобы при посторонних я называла её только по имени и отчеству. Никаких «бабушек» с «бабулями» или тем более «баб Зин» на люди выносить было нельзя. Когда мне было лет пять, а может, даже меньше, выговорить такое сложное имя и тем более отчество я не могла. Так из неудачных вариантов моего произношения постепенно Зинаида Георгиевна Зимина превратилась в Зимаиду Оргиевну. На «Зимаиду» мама умилялась, говорила, что это даже поэтично, словно бабушкины седины снегом припорошило, да и с фамилией созвучно. А вот переделанное отчество каждый раз, когда мы её так – за глаза, конечно, – называли, маму очень возмущало. Зинаида Георгиевна ведь её мама. Со временем, правда, она научилась делать вид, что не слышит. Всё понятно, мне бы тоже было неприятно, если бы мою маму называли как-нибудь так.

Переделанное отчество прижилось совсем не случайно. Не знаю, существовал ли на свете такой человек, которому было бы легко с Зимаидой Оргиевной. Она постоянно и остро переживала всё несовершенство этого мира, а своими наблюдениями делилась очень охотно, громко и совершенно бестактно. Она никогда не сомневалась в своей правоте и всегда знала, как должно быть. Только «как должно быть» почти никогда и ни у кого не было. Сколько себя помню, в глазах бабушки я никогда не умела себя вести и всегда выглядела нездоровой. Родители, с её точки зрения, работали не там, где следовало бы, квартиру умудрились обставить совершенно безвкусной мебелью, да и вообще всё у них было неправильно. Сама она жила в коммуналке, уезжать из которой наотрез отказывалась. Соседи и весь коммунальный быт были, конечно же, неисчерпаемой темой для недовольства и возмущения. Я виделась с бабушкой в последний раз, наверное, неделю назад. Она сказала, что носить распущенные волосы неприлично и потребовала, чтобы я сделала какую-нибудь прическу. Напоила чаем с конфетами.

И вот Зинаиды Георгиевны, Зимаиды Оргиевны, не стало. Кстати, до последнего дня она сохраняла ясное сознание и завидную для такого возраста энергию. Иногда только память подводила.

Похороны были через три дня, и снова с неба летели белые мокрые хлопья. Казалось, что кто-то в небесной канцелярии нашел неизрасходованные мешки со снегом и всё вытряхивал и вытряхивал их над городом. Этот кто-то знал, что к следующей зиме срок хранения снега уже истечет, и спешил потратить все снежные запасы до конца марта. Присыпанное снегом кладбище выглядело не таким траурным. Чёрная мокрая земля была прикрыта тонким, но всё-таки белым слоем снега – как будто чёрный кусок хлеба бумажной салфеткой.

На похоронах, кроме родителей и меня, была ещё горстка старушек. Они всё время держались вместе – сказали, что когда-то работали с Зимаидой. Хотя, вообще-то, она давно была на пенсии. Работала она в Лесопилке, то есть в Лесотехнической академии, хотя и не преподавала. Была чем-то вроде делопроизводителя, я не помню точно, как её должность называлась. Но мама всегда говорила, что она «всю жизнь с бумажками возилась». А папа добавлял: «Ну конечно, её к студентам допускать нельзя было! Она бы там всех своими нотациями распугала». Мама даже не сердилась, только плечами пожимала. Теперь она плакала. Старушки молчали, стояли, опустив глаза к земле. Когда всё закончилось, они по очереди стали подходить к нам. Кивали, говорили что-то вежливое, сочувственное и уходили. Удалялись темными силуэтиками по заснеженной кладбищенской дорожке, как будто ветер гнал пожухшие прошлогодние листья.

Глядя им вслед, я заметила на аллее, чуть в стороне одинокую, чем-то знакомую фигуру. Где-то я его уже видела, кого-то этот человек мне напоминал. Наверное, это родственник одной из пришедших на похороны Зимаиды старушек. Привез её на машине, чтобы не трястись ей в трамвае через весь город наедине со своими грустными мыслями.

Потом и мы пошли к выходу. Всю дорогу до дома молчали. Но как только переступили порог квартиры, родители сразу заговорили о делах, как будто отряхнули с воротников и обуви вместе с хлопьями талого снега всю свою грусть. Наследство, вещи, документы – понятные повседневные вопросы, их все, в общем-то, так или иначе, можно было решить. Кроме одного. Неожиданно и странно самой неразрешимой проблемой стал бабушкин кот. Старый, полосатый

бабушкин Васька, о котором поначалу мы просто забыли. Проще всего было бы, конечно, привезти его к нам домой. Но отец был категорически против: он всегда терпеть не мог кошек. Поэтому в детстве у меня была собака, что тоже, в общем-то, неплохо. Но вот теперь с бабушкиным котом надо было что-то придумывать: кто-то должен был его кормить и убирать за ним, а найти новых хозяев для старого, совсем обычного полосатика было, наверняка, непросто.

– Неужели никто из соседей не возьмет его? – сердито повторял папа.

– Нет, я уже спрашивала, – устало отмахивалась мама.

– Ну, тогда на работе у себя отдай его кому-нибудь, – он начинал уже заметно раздражаться. – Тоже мне, придумали проблему!

– Я завтра после работы заеду, покормлю его и уберу, – сказала я, потому что ссорится из-за кота в такой день было как-то глупо и неуместно.

От моей работы до Зимаидиной коммуналки всего три остановки на метро, и потом ещё минут десять быстрым шагом. Да, лучше быстрым: по слякоти и наледи, не поднимая головы, спрятав лицо под капюшоном от сырого ветра и колючих брызг то ли дождя, то ли снега. Хотя этот район мне всегда нравился: пара шагов от метро и уже никакой суеты. Кирочная улица выходит не спеша к Таврическому саду. Это сейчас он похож на чёрно-белую гравюру, а скоро зазеленеет, распушится, густая листва пышной пеной будет переливаться через ограду. А дальше респектабельно гудит Суворовский проспект, и где-то тут на маленьком кусочке между ним и садом на одной из улочек – Зимаидина парадная.

Бабушкина коммуналка на предпоследнем этаже. На связке два ключа. Один, светлого металла ключик, открывал всего-навсего входную дверь, украшенную по косяку классической гирляндой кнопок электрических звонков. Второй – огромный, длинный, тяжелый ригельный ключ, больше похожий на холодное оружие – был от Зимаидиной двери. Её комната – самая первая от входа в квартиру. Дальше уводит в глубину темный коридор – там то ли пять, то ли шесть дверей – не самая большая коммуналка, но до конца коридора я, кажется, никогда и не доходила. Бывала раньше только на кухне и в ванной. Кое-как я справилась с тугим замком, юркнула за дверь. Наверное, надо было сначала пройти на кухню, если там кто-нибудь обнаружился бы, то поздороваться, поговорить, объявиться. Есть ведь в коммунальных квартирах какой-то этикет? А может, и нет его. Мне, всю жизнь прожившей в отдельной, это неизвестно. Ладно, я решила дать себе какое-то время. Освоюсь, потом, может, само как-то сложится.

Комната у Зимаиды большая, с высоким потолком. Хотя я тут в последние годы не так часто бывала в гостях, вся обстановка мне до мелочей знакома. Возле двери небольшой холодильник, деревянная тумбочка и полки с посудой. У окна вдоль стены стоит диван, напротив, за шкафом – кровать. Шкаф Зимаида всегда называла шифоньер. Так что за шифоньером. На нем, как и положено, громоздится пара чемоданов. Стол небольшой круглый, застеленный чистой скатертью, три стула по кругу. Застекленный шкафчик: за дверцами блюдца, чашки, бокалы – разрозненная чайно-сервизная дребедень. Ещё одна тумбочка возле дивана. Между старыми рамами цветы в горшках. Всё знакомое, но чужое. И запах в комнате тоже такой узнаваемый, но совершенно чужой. Мой только вид из трехстворчатого окна на стены и крыши домов – на мой повседневный Питер.

Сделалось неловко, как будто я явилась незваной гостьей, без спроса.

Но кто-то же должен.

Я сняла пальто – совершенно мокрое по такой погоде. Не оставлять же его в комнате. Сразу вспомнилось, что Зимаида строго следила, чтобы в верхней одежде и обуви никто в комнату не входил, здесь и вешалки-то не было. Так что пришлось выйти за дверь, где я сразу же встретила кота. Он гордо, как знамя, неся свой хвост, не спеша вышел навстречу из темноты коммунального коридора. Присмотрелся, принюхался, может, даже узнал, стал тереться о ноги, нарезать круги вокруг меня. Из соседней с Зимаидиной двери вышла тётя Рая. Сейчас она в домашнем: в красных спортивных штанах, в резиновых голубых шлепанцах, на голове полотенце. А когда идет на работу её не узнать: волосы тщательно уложены, в ушах золото посверкивает, громко по-хозяйски стучит высокими каблуками по коридору. Встретишь такую королеву на улице и никогда не подумаешь, что она на общей кухне суп варит или ждет по полчаса своей очереди в ванну, намотав, как сейчас, на голову полотенце. Тётя Рая для разгона покивала, расспросила про похороны, потом повела на кухню показать, где там были Зимаидины вещи. Что-то ведь надо будет решать с её мебелью, посудой, прочим скарбом.