Найдена
Шрифт:
Я отвернулась. Он ничего не понял. Жаль… А где репа? Хоть поем, коли не о чем говорить.
– Знаешь, – вдруг сказал Журка. – Ты необыкновенная… Я давно думаю… – Он запнулся. – Хотел сказать раньше, но ты и этот наемник… Тогда я подумал: и чего ты в нем нашла, чтоб так на шею вешаться, а теперь знаю… Ты его видела иначе. Вообразила, будто он и есть тот меч Орея из песни. Ты не Горясера полюбила, а загадочный меч. Только тебе с ним счастья не видать.
Об этом я и сама знала. Какое
– А я тебя… В общем…
Журка заикался? От неожиданности обида прошла. Я повернулась. Воришка спрятал взгляд. Бледные щеки вспыхнули румянцем.
– Ты чего? – удивилась я. у
– Я… – Он сжал кулаки и отвернулся. – В общем, давай вместе…
Чего это он так смутился?
– Ну? – поторопила я.
– Вместе жить! – выпалил он и заспешил: – Я тебя ничем не попрекну. Не вспомню ни о той ночи, ни об этой… Позора за тобой не будет… Заживем как люди. Дом, детишки..
Я хмыкнула, а потом не удержалась. Нервный смех плеснул из моего горла, будто вода из опрокинутого жбана. Он растекся по клети, заполз в щели, задрожал мелкими каплями на бахроме скатерти.
Щелк, щелк…
Звуки пришли раньше, чем боль. Я отдернулась и вскочила. Спрятав лицо в ладони, Журка сидел на полу у моих ног, а над ним, будто квочка над цыпленком, стояла хозяйка избы. Ее глаза сверкали от гнева. Должно быть, она вошла и услышала нелепое Журкино предложение. Смеялась я, конечно, зря, но зачем же по щекам лупить?
– Ты! – замахиваясь, выкрикнула Марьяна. – Как ты смеешь! Он тебе… а ты…
От ярости голос у нее срывался, а щеки мелко подергивались. «Убьет», – мелькнуло в мозгу. Я перехватила ее запястье и повернула. Все вышло настолько неожиданно, что баба взвыла от боли и пригнулась, пытаясь высвободить руку. Я оттолкнула ее. Споткнувшись, она упала на пол вниз лицом. Этого я не хотела.
– Мама! – Мальчишка кинулся к упавшей женщине и вцепился в ее плечи. – Мама!
Женщина не шевелилась. Мальчик повернулся ко мне. Его губы обиженно скривились, а в глазах заблестели слезы.
– Дура! – прокричал он единственное знакомое обидное слово.
Незамысловатое ругательство малыша ударило больнее, чем пощечины его матери. Мне стало холодно.
Тяжело опираясь на руки, Марьяна села. Платок с ее головы съехал набок, и темные пряди закрыли щеку.
– Вон из моего дома! – тихо произнесла она.
Я потянулась за рубашкой. Женщина права. Пора уходить. Натягивая рубаху, я повернулась к Журке:
– Прости. Я не со зла, просто устала. Сама не ведаю, что творю. А за твои слова спасибо. И знаешь, лучше друга у меня не было. Правда…
– Знал, что ты так скажешь, –
Я наконец справилась с завязками и накинула поверх рубахи серник. Нужно идти. Куда? А не важно… Куда ноги понесут…
В дверь постучали. Марьяна поднялась и недоуменно воззрилась на меня. Журка насторожился, а паренек мгновенно скрылся за спиной матери. Стук повторился.
– Наши не стучат, – испуганно прошептала женщина.
Журка направился к двери:
– Стучат не стучат, а открыть надо…
Он не успел коснуться двери. Она распахнулась, и в избу потек холод из сеней. В морозных клубах появилась темная фигура. Он! Я попятилась, а маленький Журка вдруг выкатил грудь колесом и отважно встал между мной и вошедшим.
– Чего тебе надо? – срывающимся голосом спросил он.
Взгляд Горясера обшарил убогую клеть, на миг задержался на Марьяне и, наконец, остановился на мне.
– Пойдем, – словно не слыша Журкиного вопроса, сказал наемник. – Тебя зовет киевский князь.
37
К Киеву мы шли молча, словно обреченные. Первым шагал Горясер, за ним я, а за мной Журка. Воришка не пожелал отпускать меня одну с «волколаком», как он откровенно назвал наемника. По дороге я успела передумать о разном: и кем приходится Журке та баба с мальчишкой, и зачем я понадобилась князю, и почему Горясер сам явился за мной в убогую крестьянскую лачугу.
– Ты, главное, не бойся, – догнал меня Журка. – В случае чего кричи. Я буду на дворе, услышу – подниму шум.
Я кивнула и покосилась на Горясера. С таким провожатым не много покричишь…
Однако Журка остался на княжеском дворе – караулить под окнами, а меня Горясер повел по темным переходам, прямо в большую горницу. Окаянного там не было.
– Жди, – коротко бросил наемник.
Я послушно села на лавку. В тишине разносился звон первой капели за окном и перекличка дворовых слуг. Чистота горницы заставляла меня стыдиться грязного платья, а тишина раздражала.
– Чего это я понадобилась твоему князю? – спросила я.
Горясер пожал плечами:
– Не знаю.
Он не стал договаривать, но я и без того поняла: «Не знаю, но, коли расскажешь о той ночи, тебе не жить». – «Не беспокойся, – мысленно ответила я наемнику, – ничего не открою… Хватит и того, что рассказала Журке».
Сбоку заскрипели половицы. Горясер насторожился, как пес, почуявший хозяина. Я вскочила. Окаянный вошел в горницу.
Так вот каков он вблизи, убийца моего Старика! Огромный, темный и мрачный, как каменная скала… Но каков бы ни был – он князь, а князю следует кланяться. Я чуть согнула спину.