Найди меня в лесу

Тело оставляло на влажном песке длинные следы, сквозь которые просачивалась вода. Из-за облака выглянула луна, осветив троих, и стало очевидно, что таких явных следов лучше не оставлять.

– Придётся нести, а не тащить.

Тихие слова повисли в ночной тишине залива Хара.

– Слышишь?

Сфинкс покачал головой, ссутулился.

– Не… Надо…

Он совершенно не хотел прикасаться к телу.

– Заткнись и помоги мне! – раздалось злобное шипение. – Хватит стоять!

Сфинкс захныкал, но подчинился.

Ему досталось держать за плечи, и близость к лицу, застывшему навсегда, заставляла его отворачиваться, не смотреть, не думать о том, что они натворили.

Они решили отнести труп в лес, но ветер донёс до них чей-то смех. Это змей, подумал Сфинкс, он пришёл за нами, сведёт нас с ума, заставит во всём признаться. Тело, что они несли, внезапно напряглось. У Сфинкса по спине потёк ледяной пот, но оказалось, что он просто не остановился, а машинально шёл дальше, тянув застывшее тело на себя.

– Стой, придурок.

Они стояли и прислушивались. В лесу кто-то был, это точно, и бог знает, кто и чем там занимался, но им явно было весело. Сфинкс вспомнил, что сейчас ночь с пятницы на субботу. Самое время для веселья.

Или убийства.

– Мы не сможем нормально спрятать тело. Его всё равно найдут.

Сфинкс подумал и кивнул. В лесу кто-то появился, а на пляже в темноте вариантов у них не так много. Он посмотрел на чёрную спокойную воду – они решили занести жертву подальше в залив и там бросить. Но что-то не давало ему покоя. Не жалость, нет, – не после того, что они сделали, – ощущение незаконченности. Сфинкс повернул голову и увидел знакомые очертания, графично застывшие в лунном свете.

Вот оно. Пусть и далеко от совершенства, но всё-таки лучше.

Они положат тело в погребальную ладью.

Однажды убил – клеймо навсегда. Даже не на всю жизнь. Навсегда. Умрёшь от какой-нибудь болезни или несчастного случая – будут говорить: поделом этому убийце. Умудришься дожить до старости – вот же тварь, живёт себе как ни в чём ни бывало, всех нас переживёт. Когда наконец сдохнешь, твой дом никто не захочет покупать, потому что в нём жил убийца. Через десять лет после твоей смерти, если в этом захудалом городишке не произойдёт чего-то поинтереснее, о тебе будут вспоминать. Может, и через двадцать. Столько, сколько им захочется. Бесконечно долго. Не по имени. Не по прошлым заслугам.

Просто – убийца.

Им плевать, что ты отсидел положенное. В их понимании это просто невозможно. Потому что для них положенное за такое преступление, за убийство этого человека – смертная казнь, сотни, тысячи смертных казней подряд. Без намёков на возвращение в родной городок. На случайные встречи в магазине. Без права снова дышать одним воздухом с ними.

Вот только они ничего не знают. Они не имеют права судить его. Суд – да. Но не они. Потому что десять, двадцать, тридцать лет они ошибались. Или прикрывались неведением. Расмус не знал, что хуже. В общем-то, теперь ему было всё равно.

Он просто их ненавидел, потому что они ненавидели его. Он презирал их, потому что получал презрение

от них. Что ни говори, у них было что-то общее. Может, даже больше, чем «что-то», ведь Расмус Магнуссен прожил в этом городе всю свою жизнь. Не считая, конечно, лет, проведённых в тюрьме.

Но были и отличия.

Во-первых, только он знал, что и почему произошло на самом деле. Они не знали правды и никогда уже не узнают.

Во-вторых, они его боялись. Он не боялся уже никого. Единственного человека, способного вселить в него страх, он убил собственными руками, и с тех пор страх был ему неведом. Так было в тюрьме, так будет и на свободе.

В-третьих, хоть они и будут всячески ему мешать – делом, словом, взглядом – ох уж эти проклятые взгляды! – он собирался начать новую жизнь и не оборачиваться на прошлую.

Назло им всем.

Это оказалось тяжелее, чем он думал.

За годы в тюрьме он набрал и вес, и форму, и теперь, при росте метр девяносто, с чёрными волосами и угрюмым взглядом карих глаз, в широкой чёрной толстовке и чёрной же дутой старой куртке, даже без клейма убийцы на лбу внушал окружающим неприятный трепет. Да что уж говорить…

Расмус был симпатичным и до, и после тюрьмы – при правильной стрижке и одежде (может, ещё с парочкой аксессуаров), даже со своими диковатыми глазами, он мог бы сойти за какого-нибудь захудалого рок-музыканта. Он знал это, но ему было всё равно. Он выглядел как бомж-убийца, опасный элемент, и это его вполне устраивало. Его всегда устраивала правда.

Внешний вид будет отпугивать их, чтобы не лезли.

Внешний вид будет соответствовать его душе.

Пятнадцать лет в тюрьме нанесли ей меньше ранений, чем пятнадцать дней в родном городе. Это действительно оказалось тяжелее, чем он думал.

Когда идёшь по улице, никого не трогая, и все переходят на другую сторону.

Когда приходишь в бассейн, и все невзначай перемещаются не только с твоей дорожки, но и с соседней.

Когда детям показывают на него пальцем и говорят что-то, что заставляет их округлять глаза, а потом спешно уводят их подальше.

Никогда не подходи к этому человеку.

Когда кассир в продуктовом не поднимает глаз, озвучивая сумму покупки и давая сдачу.

Когда заходишь в автобус и здороваешься с водителем, но он не здоровается в ответ.

Когда хочешь записаться в парикмахерскую, но тебе говорят, что всё расписано и свободного времени нет, хотя ты ясно видишь пробелы в разлинованном планировщике.

Когда поднимаешь в приветствии руку проезжающей машине бывших друзей, но они лишь сильнее давят на газ.

Иногда Расмус жалеет, что они объезжают его, а не едут напрямик по его телу.

Ещё бы, ведь все они – её дряхлые коллеги, постаревшие знакомые, повзрослевшие ученики. Друзья друзей, знакомые знакомых, родственники родственников. И просто те, кто не хочет выделяться, следует за толпой безмозглых зомби, роботов, не имеющих своего мнения, не располагающих фактами. Все они знают, что он сделал, и считают нужным это продемонстрировать. Но никто из них не знает, почему.