Найди меня в лесу

Бастиан Алиса

Здесь даже была музыкальная школа – естественно, не идущая ни в какое сравнение с таллиннскими, но всё же. И были концерты. Учеников и бывших учеников, добившихся хоть каких-то успехов. Для Акселя успехи без окончания Консерватории не укладывались в голове, но на несколько концертов, как раз идущих в неделю его приезда, он сходил. Играли либо от души, но фальшиво, либо чисто, но без души. Город, где нельзя было послушать настоящее исполнение, или, например, большой оркестр или оперу, не был для Акселя городом. Будь в нём хоть десять музыкальных школ.

У Рауманна был абсолютный слух, но на мир вне музыки он не распространялся. Он умирал от малейшей фальши в произведении, но не

распознавал фальшь в людях. Особенно это касалось лести. Вполне возможно, он был прекрасным композитором, и слушатели действительно восторгались его музыкой, но между ценителями и льстецами пролегала бескрайняя пропасть, а самооценка и потребность в признании Акселя легко перекинули через неё мостик. Рауманн слышал любое отклонение на шестнадцатую тона, но не слышал отклонений и сигналов в поведении. Его чуть не избили около «Мейе», и он так и не понял, почему: то ли из-за велюрового пальто (эй, столичное пальтишко, вали отсюда), то ли из-за шёлкового (пидорского) шарфа, то ли из-за его предельно вежливой, абсолютно правильной речи, то ли из-за всего вместе. Одно он знал точно: это пьяное быдло – лишь мусор, навсегда лишённый способности воспринимать красоту. А страшнее этого ничего быть не может.

Аксель жил в своём музыкальном мире, не имея потребности изображать жизнь в мире реальном. Только Ритта как-то привязывала его к обыденности, иначе он бы уже улетел, как воздушный шарик, и неизвестно, к чему бы это привело. Здесь он был ради вдохновения и нового альбома. Решив поменьше ходить по городу (особенно в районе «Мейе»), Аксель всё внимание уделил локсаским пейзажам.

И это было правильно.

5

Нора Йордан не увлекалась литературой, но с Марком Твеном была полностью согласна: на смертном одре она будет жалеть о том, что мало любила и мало путешествовала. Она уже об этом жалела, остро чувствуя, что прожила больше половины отмеренной ей жизни, не сделав ничего, о чём можно было бы вспомнить перед смертью.

Нора родилась в Локса и там же собиралась умереть. Пределом её путешествий была столица, которая – в основном из-за туристов – казалась ей слишком шумной и не стоящей полутора часов дороги на автобусе (а потом столько же обратно). Нора могла убеждать себя, что просто не любит путешествовать, но убедить себя в том, что ей не нужна ничья любовь, было выше её сил. У меня просто нет возможности познакомиться с кем-то нормальным, думала она, не желая приложить усилия, чтобы такую возможность найти. Все, кто хоть немного её привлекал, были женаты, а редкие локсаские холостяки, в основном заводские рабочие, симпатий ей не внушали. Из всех мужчин, с которыми она могла бы пообщаться в их городе, Норе слегка нравился только Олаф Петерсен, сосед, женатый на извращенке Марте. Да и то потому, что его она видела чаще остальных. Правда, недавно приехал Магнуссен, которого, если постричь и приодеть, можно было бы считать привлекательным, если бы не его пятнадцатилетний «багаж», о котором теперь знали даже те, кто раньше понятия не имел. К тому же у них с Расмусом вообще не было ничего общего. Новоприбывшего напыщенного юнца Акселя Нора в расчёт не брала.

Она работала кассиром в «Гросси» с момента его открытия, и за это время сменились десятки её коллег. Кто-то вышел замуж, кто-то уехал, кто-то вышел замуж и уехал. Только Нора оставалась на своём месте, не изъявляя желания что-либо изменить. Она даже не соглашалась на повышение, которое ей не раз предлагали: не хотела перемен, хотя и понимала, что пробивать товары с утра до вечера – для многих лишь старт в торговой отрасли. Для неё это не было стартом, потому что никаких целей тоже не было. Нору устраивали её механическая работа, отсутствие подруг и семьи, бесцельность существования, в которой

она прекрасно отдавала себе отчёт.

Устраивали, пока однажды она не проснулась сорокапятилетней, слегка одутловатой и совершенно несчастной женщиной, взглянувшей, наконец, правде в глаза.

6

Вторым, кого он встретил, вернувшись в город, был Кристиан Тинн. Расмус стиснув зубы шёл по дороге домой, не переставая думать о чёрной «ауди» Йенсена, газанувшей от него прочь. Но вид дома его матери, в котором он, как и она, прожил всю свою жизнь, заставил его замереть. Застыть, забыть обо всём, раствориться в скорби. Не по матери – ей его скорбь ни к чему. По дому. По себе. Не по тому, что от них обоих осталось. По тому, чем они когда-то были.

За пятнадцать лет почти без ухода и участия деревянный дом наполовину развалился. Дожди, снег и ветер, не жалевшие старое дерево, заставили его где-то почернеть, где-то заплесневеть, где-то отвалиться. На крыше рос мох, крыльцо заросло метровой травой, теперь пожухшей и поникшей. Замок заржавел, и Расмусу понадобилось больше десяти минут усилий, чтобы его открыть. Ломать и без того уставшую на вид дверь ему не хотелось. Ни её, ни что-либо ещё. К его удивлению и радости, комнаты сохранились почти прилично. Снаружи дом выглядел гнилым, но внутри был вполне жизнеспособен.

С Расмусом было наоборот.

Сестра его почившей бабушки помнила Расмуса ещё ребёнком. Мать не жаловала тётку, так что они не общались, но когда случилось то, что случилось, дом достался именно ей. И она, не в силах понять тихого спокойного мальчика, подросшего и попавшего в тюрьму за убийство, решила оставить дом, а не избавляться от него.

По неведомой Расмусу доброте сердца она хотела, чтобы ему было где жить после отсидки. А может, ей, жившей в Раквере, просто лень было заниматься какими-то продажами или переездами. Один раз она сделала в доме уборку, выбросив из холодильника и со стола уже начавшие портиться брошенные продукты, и лишь раз в год проверяла, цел ли дом, не разбил ли кто в нём окна или не поджёг его. Расмуса она не навещала, лишь иногда черкала записки про дом, и на его благодарственные ответные письма не реагировала.

Всё-таки он убийца.

Ему дико хотелось есть, но сначала он решил прибраться. Нашёл совок и веник, вымел пыль и песок, подмёл крыльцо. Открыл окна, чтобы проветрить застоявшийся запах смерти и унижений.

Когда Расмус вышел из дома с намерением купить продуктов, он увидел Кристиана Тинна. Тот тоже его увидел, но поверить своим глазам не мог. Тинн понятия не имел, что Магнуссена выпустили. А если бы и имел, не подумал бы, что тот вернётся в их городок. Они застыли каждый на своём крыльце, словно удав и кролик, хотя Расмус не имел ничего против Кристиана. Пятнадцать лет назад Кристиан не имел ничего против Расмуса, но всё же сообщил в полицию об убийстве.

Об этом его попросил сам Магнуссен.

Так и сказал – я убил свою мать, вызови полицию. Развернулся и пошёл обратно к дому. А Кристиан так и остался стоять, наконец проснувшись, переводя взгляд со спины Расмуса на кровавый след там, где тот неосознанно взялся за перила. Потом сделал то, о чём его попросили. И больше не выходил. Когда приехала полиция, Кристиан задёрнул занавески, чтобы отгородиться от происходящего. Спрятаться в своём маленьком мирке, где соседи не стучат к тебе с рассветом и не сообщают об убийствах своих матерей. Где родители не толкают своих детей за край, в объятия тьмы, завладевающей ими безвозвратно. Но занавески не помогли. Кристиану всё равно пришлось общаться с полицией, потому что их интересовало, кто её вызвал, да и многое другое тоже. Всё-таки они были соседями. Не слишком близкими, между их домами было метров двадцать пять, но других домов в этом углу города не было вовсе.