Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°
Шрифт:
— Слыхал? — включился Сергей с ходу. — Завтра на картошку едем в подсобное хозяйство. Готовь лопату. Контра обождет, пока возвратимся, — шутил он.
Мы пришли с ним в управление. Майора в кабинете не оказалось. Он был на докладе. Я занялся подготовкой к докладу о неизвестном Антоне. На обложке уже красовалось это имя, выведенное большими буквами.
Вернувшись от начальства, Георгий Семенович попросил закурить. Значит, майор волновался, хотя внешне, как всегда, был спокоен.
— Поворчал, — сказал он, указывая рукой на прямой телефонный аппарат, соединявший его с начальником управления, которого сотрудники между собою звали Дедом. Раскуривая папиросу «Казбек», Георгий Семенович добавил: — Добродушно поворчал... — И посмотрел на меня загадочно, с едва заметной улыбкой. — Звонил тут без тебя Амурский, просил передать извинения за то, что задержал обещанное. Сказал: был в отпуске. Так что все правильно. Оставайся завтра на месте, а мы там за тебя поработаем, заготовим картошку и на твою долю.
На следующий день приехал Амурский и передал мне вторую часть своей биографии.
— Ехал на базар и решил прихватить с собой, чтобы не тащиться тебе в Криволучье на трамвае, — сказал Викентий Петрович, передавая конверт.
Трамвай, случалось, не ходил в поселок, и мне приходилось шесть-семь километров считать шпалы. Я поблагодарил Амурского за то, что он избавил меня от поездки, а скорее от пешего хождения туда и обратно,
В заявлении он тоже не удержался от громких фраз, назвав описанную им историю не иначе, как «загадкой века». Эти два слова были не только иронией автора, но и, видимо, рассчитывались на привлечение нашего внимания к загадочности приключения, случившегося с ним в плену.
У майора наверное были материалы куда важнее, чем расплывчатое заявление Амурского, но Георгий Семенович обратил мое внимание на «загадку века», утверждая, что подобных слов в заявлениях раньше не встречал. Его занимала их необычность, и он деликатно настаивал уделить внимание розыску. Правда, временами приходилось замечать и другое — сомнение майора и даже молчаливое разочарование моими докладами, но об этом можно было только догадываться.
6
Вечером я сидел в кабинете один. В управлении стояла тишина. За окном хлестал осенний дождь. Подумал о коллегах, собиравших в поле картофель. Передо мной лежала ученическая тетрадь, исписанная крупным красивым почерком.
«Осенью 1940 года, — писал Амурский, — я был призван в армию и для прохождения службы направлен в танковую дивизию, базировавшуюся в г. Житомире, где из нас готовили командиров-танкистов. Военную службу нес исправно, считался отличником боевой и политической подготовки. Обо мне писалось в дивизионной газете, я имел ряд благодарностей от командования.
Война застала нашу дивизию еще не перевооружившейся новой техникой. Дивизия выступила на фронт в походном порядке. В бой с немецкими частями вступила числа 25—26 июня на перекрестке дорог Дубно — Ровно — Луцк на Западной Украине. Бой, продолжавшийся более двух суток, был очень тяжелым. В этом бою я был ранен. К чести своей могу сказать, что в бою вел себя хорошо. Ночью получили приказ к отступлению. Утром, на рассвете, наш полк укрылся в лесу. Командир полка решил послать на разведку лейтенанта на автомашине «пикап». При этом он приказал ему посадить в машину меня и еще двух раненых, чтобы передать нас в санчасть. Выехав из лесу, мы быстро проскочили по проселочной дороге, выехали на шоссе Ровно — Луцк и увидели впереди отряд немецких мотоциклистов. Водитель машины развил всю возможную скорость в надежде проскочить, но несколько выстрелов немцев пробили мотор, и наша машина стала. Тут же на мотоциклах подскочили немцы и забрали нас в плен. На другой день на грузовиках нас доставили в г. Луцк. За оградой церкви скопилось много пленных. К нам подошли немецкие офицеры. Я был в танкистском комбинезоне. Обратившись ко мне по-русски, один из офицеров спросил: «Танкист?» Я ответил утвердительно.
В сопровождении офицера меня повезли в какой-то штаб. На допросе спрашивали, какие танки были на вооружении нашей части. Ответил: «Т-26». Тут же офицер сказал, что этот танк он хорошо знает, его интересует новый танк «KB». Этого танка я никогда не видел и ничего не мог ему сказать.
Утром меня отправили на кладбище в Берестечко, где были собраны советские военнопленные.
На ночь нам было приказано лечь и ни в коем случае не подниматься. Однако кто-то из пленных все же поднялся. Охрана открыла огонь по пленным. Многие были убиты и ранены. Нельзя было без содрогания смотреть на убитых и раненых, истекавших кровью между могилами. Утром к кладбищу пришли местные жители, просили немцев передать раненых. В это время у меня от раны началась флегмония, повысилась температура. Немецкая комендатура вывезла всех больных в луцкую тюрьму, а в конце августа нас направили в Польшу, в огромный полевой лагерь. Это был типичный немецкий лагерь, с предателями-полицейскими из числа военнопленных, с голодным пайком, истязаниями военнопленных за колючей проволокой. Иногда нас гоняли на разгрузку железнодорожных составов. Некоторые пытались бежать, но их тут же ловили и расстреливали. Я тоже в то время подумывал о побеге.
Вскоре началась в лагере массовая эпидемия тифа. Заболел тифом и я. Немцы покинули зону лагеря. Внутри остались карантинничать только полицаи. Из восьми тысяч пленных в этом лагере к весне осталось в живых две с половиной тысячи человек. Оставшихся в живых отправили в Германию. Была создана рабочая команда, в состав которой попал и я. Эта команда была направлена в г. Нюрнберг на металлообрабатывающий завод «Ноймейра». Я угодил в цех гальванопластики, где работал на обработке снарядных гильз. Работа была вредной и тяжелой. После месячной работы я отравился парами кислоты, руки мои изъели язвы.
В этот период времени (начало мая или начало июня 1942 года) в лагерь прибыл немецкий предприниматель, имевший под Нюрнбергом войлочную фабрику. Он отобрал себе человек двадцать, в число которых попал и я. Привез нас во двор своей фабрики, поместил в бараке. Охраняли нас два ефрейтора-нестроевика. Работа оказалась не особенно трудной. Я работал на обрезке войлока по шаблону. Жизнь на этой фабрике можно было назвать сносной, если бы не старший надзиратель, ефрейтор. Это был какой-то садист, избивавший нас резиновым шлангом, когда мы возвращались с работы в свое помещение. На этой фабрике я пробыл до осени 1942 года, а затем, после неудавшегося побега, был переброшен на завод в г. Нюрнберг, в 369-ю команду. Эта команда считалась штрафной и обслуживала цех очистки алюминиевого литья. Работа здесь была изнурительной, я снова заболел и был отправлен в лагерь на излечение. Благодаря русскому военнопленному врачу я поправился и был назначен в цех цинкового литья. Отравившись парами цинка, я снова попал в лагерный лазарет. Доктор оставил меня уборщиком в бараке. В этой должности я проработал несколько месяцев и снова был взят на завод, в газогенераторный цех. На моей обязанности была работа по удалению шлака из газогенераторных печей.
В 1943 году у нас в лагере появились «деятели» так называемой Русской освободительной армии, организованной предателем Власовым. Целью власовцев была вербовка неустойчивых людей в ряды этой армии.
Мои товарищи по плену звали меня инженером-гидротехником, так как я рассказывал им о своей работе на Чирчикстрое. Оказалось, что на том строительстве бывал когда-то нынешний вербовщик-власовец. Заинтересовавшись мной, он вызвал меня к себе. Разговоры вначале были общими. Затем затронули вопросы об исходе войны. Тут он мне сказал, что включился в борьбу за уничтожение большевизма в России. Когда я ему заметил, что он выбрал себе плохого союзника — немецкий фашизм, он мне ответил, что союз этот временный, из тактических соображений. Уже в то время для меня ясно было, что
В 1943 году англо-американская авиация участила свои налеты на г. Нюрнберг. Воспользовавшись суматохой во время бомбежки, я снова бежал. Несколько дней голодным отсиживался в развалинах. Пришлось вылезти на свет божий с намерением добыть кусок хлеба в магазине, за которым я все время наблюдал. Меня тут же схватили. Допрашивали, понятно, с пристрастием. В чем-то меня заподозрили немцы, поскольку направили не в лагерь, а в тюрьму. А потом повезли в Эстонию. Об этом я написал в первом заявлении. До сих пор не пойму, зачем меня нужно было везти в тюрьму в Тарту. Пробыл я там около трех месяцев. Потом вместе с другими нашими пленными меня отправили в штрафной лагерь около Ганновера, где я пробыл до конца войны. Примерно 25 апреля 1945 года в городок вошли американские части. В лагере было проведено формирование пленных по образцу армейских подразделений. Командиром лагеря стал бывший подполковник Советской Армии, я был назначен начальником штаба батальона. В это время у нас только и говорили, что о возвращении на Родину. Надо сказать, что перед войной в армии нас воспитывали в том духе, что плен — это позор, граничащий с изменой присяге. И я помню, что с началом войны я думал о том, что могу быть убит, искалечен или ранен, но такая категория, как плен, не приходила в голову, как, очевидно, и многим другим. Поэтому многие военнопленные, так же, как и я, чувствовали за собой какую-то тяжкую и несмываемую вину.
После возвращения из плена работал на кирпичном заводе в качестве нормировщика, затем прорабом. В начале 1946 года, после получки изрядно выпивши, я шел по улицам г. Львова. Зайдя в магазин, попросил продавца продать мне хлеба. Продавец отказал. Будучи в состоянии сильного опьянения, я схватил с прилавка кусок хлеба и бросил ему на прилавок деньги. Он выскочил на улицу и хотел меня задержать, и я, понятно, ударил его. Суд за это присудил меня к 1 году принудработ.
После этого я устроился на работу на должность зав. буровыми работами геологоразведочной партии в Карпатах, потом переехал сюда.
Я стараюсь работать честно. И думаю, что во мне найдется воля к тому, чтобы больше никогда в последующей моей жизни не было рецидивов в прошлое».
Рассказав еще о событии на вокзале при встрече сестры, он так закончил свою исповедь:
«Надеюсь, что все то, о чем я написал, подтвердится. Что я думаю о дальнейшей своей судьбе? Человеку присущи слабости. И мне тоже, как простому смертному. Это единственное оправдание моего прошлого. Амурский».
7
В моем распоряжении была вся его биография. В ней Амурский, как мне представлялось, изложил все откровенно и честно. Можно было только предположить, что гитлеровцы, услышав такую биографию, могли проявить интерес к Амурскому как к уголовнику, хотя он божился всеми святыми, что только мне написал о своей воровской жизни. От всяких разговоров на эту тему решительно отказывался, заявляя, что воспоминания о тех годах травмируют его душу, и просил не задавать ему вопросов, не имеющих отношения к розыску Антона.
Георгий Семенович прочитал вторую часть биографии и сказал:
— Накрутил твой Амурский... Надолго хватит тебе работы, чтобы разобраться, где правда, а где липа. Версий, конечно, можно выдвинуть целый короб. Да... — неопределенно протянул он и надолго замолчал. Я надеялся, что майор заметит в биографии Амурского какой-то эпизод, который указывал бы на связь с заявлением. Мне найти что-то подобное не удавалось.
Я рассказал Георгию Семеновичу, что когда зашел разговор о фамилии, под которой Амурский был в плену, он и высказал недовольство: «Смотри, оперативник, тебе, конечно, видней, но в фамилиях вы ничего не найдете, сколько ни ройте. На вашем месте я бы искал людей, которые знали Антона».
— Деловой совет, — заметил майор.
Выходило, что ничего нового мы не добыли. Об этом я думал в затянувшемся молчании, все еще ожидая от начальника отделения, что он скажет по этому поводу.
Майор смотрел на меня остановившимся взглядом. Он что-то вспоминал, обдумывал, а я стал доказывать, что на заявление Амурского не стоит тратить время.
— Давай еще немного покопаем, — терпеливо выслушав мои доводы, усмехнулся майор.
Раздался дребезжащий телефонный звонок. Звонила жена Георгия Семеновича. Я уже привык к этим звонкам. Они раздавались обычно вечером в один и тот же час. В это время она укладывала спать сына. Перед этим, как было заведено в семье, жена передавала трубку сыну, а Георгий Семенович ласково ему говорил: «Ложись, сынуля, спокойной ночи. Ботинки почистил? Все приготовил на завтра? Ложись... Спокойной ночи».
Положив трубку, майор спросил:
— У тебя невеста есть?
— Пока нет.
— Пора бы уже завести, — улыбнулся майор. — Спокойнее будешь. В том числе и в делах, на работе.
Со всех концов, куда направлялись запросы, приходили неутешительные ответы. Везде, как говорят, было чисто. И в Тарту, как и следовало ожидать, никаких следов не осталось.
Получая ответы и систематизируя все накопившиеся бумаги, я ломал себе голову в поисках выхода из создавшегося тупика. Антон, если верить заявлению Амурского, мог быть агентом абвера или какой-то другой службы немцев. Их было много в гитлеровской Германии, и все они соперничали между собою в услужении фюреру. Неизвестно, сколько раз Антона подсаживали в камеры, сколько на его счету жертв, предательств и других преступлений. Найти его, тщательно разобраться во всем, что он совершил, конечно, следовало, но как это сделать, никто, даже такой опытный контрразведчик, как майор Силенко, толком не знал. Существует розыск, но не существует определенной формулы розыска. Для каждого случая она своя, быть может, совсем неприменимая в иной ситуации. Георгий Семенович, знавший все тонкости своей работы, вспоминал из собственной практики розыски преступников со всеми подробностями, но я в его примерах не находил ничего такого, что можно было бы применить в данном конкретном случае. На вооружение безошибочно можно было взять лишь терпение и творческий подход, анализ и наблюдательность.
— Так что будем делать? — спросил меня майор. Этот вопрос я ждал от него. У Георгия Семеновича были уже, конечно, свои соображения, но он спрашивал подчиненного, чтобы тот не оставался пассивным участником операции.
— Ехать в Новороссийск, — ответил я.
— Зачем?
— Найти работников, которые трудились в предвоенные годы, рассказать им существо заявления Амурского, покопаться в следственных делах на разоблаченную немецкую агентуру в тот период. А может, и о нем что-то удастся там найти.
Майор задавал еще много вопросов. Таким образом он искал решения, проверял себя. Это был его метод, или, как он говорил, метода.
Если бы я задавал вопросы, то спросил бы сразу: «Кого будем искать в Новороссийске? Промелькнувшую личность?» Такого вопроса я больше всего боялся, хотя приготовил ответ: «Есть же какая-то неизвестная нам взаимосвязь событий, раз немцы и Антон проявляли интерес не к Белгороду и Брянску, а именно к Новороссийску. Да и свидетельство Амурского тоже сбрасывать со счетов нельзя».