Найти и уничтожить
Шрифт:
Натолкнувшись на тяжелый взгляд Шлыкова, полицай осекся, аж сглотнул, словно заглатывая несказанные слова и фразы. При этом Секира вытянулся, будто проглотил жердь, показавшись на голову выше, чем обычно.
– Все? – спросил начальник полиции и, не дожидаясь ответа, вернее – не желая слушать, уже зная, что ему скажет Клещ, продолжил: – Умеешь ты звонить с любой колокольни, это за тобой водится. Дружок вот твой – так звиздит, будто кабана рожает. Медленно, тяжело, с непривычки… сукин сын. Не умеет. Рад бы, да не насобачился брехать. А теперь вы оба меня послушайте. Писать не можете, читаете по складам, так хоть ушами… Если до вас, конечно, через уши дойдет и не надо будет вбивать через другое место.
Шлыков ожидал, что Паша Клещ из вредности вступит в пререкания. Но тот молчал, даже убрал ненужную теперь улыбочку с лица. Вместо нее обозначилось выражение напряженного ожидания. Не желая больше тянуть время, собираясь поскорее покончить с этим, комендант вынул из ящика стола картонную папку с мятыми уголками, раскрыл. В ней лежало всего два листа серой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Прокашлявшись, Шлыков начал читать:
– Мы, нижеподписавшиеся, староста Юхновской управы Билык К. О., заместитель старосты Воропай О. И., секретарь… Ладно, там семнадцать подписей, – он для наглядности продемонстрировал лист с закарлюками, затем продолжил: – Значит, мы, в смысле – они, все эти граждане, составили акт в том, что такого-то числа апреля месяца одна тысяча девятьсот сорок третьего года из управления районной полиции в село Юхновку прибыло двое полицейских. Вместе со своим знакомым, полицейским из сельской кустовой полиции Бойченко В. М., эти двое распивали спиртные напитки под видом важного совещания. После чего, пользуясь тем, что начальник местной полиции Савчук С. П. находился в отъезде, трое указанных полицейских в пьяном виде принялись вымогать у граждан самогон и продукты. Когда же граждане отказались выдать им требуемое, полицейский Клещов П. И. принялся избивать людей хлыстом и нецензурно ругаться. Когда работники управы попытались призвать их к порядку, полицейские Бойченко и Секира стали избивать их тоже. При этом угрожали, что могут на месте расстрелять каждого за связь с партизанами и им ничего не будет. Потом эти трое подняли стрельбу в селе, назвав свои действия облавой на партизан и их пособников. После чего отобрали у гражданина села Ермоленко В. В. телегу, на которой тот вез свою больную жену в Ахтырку, сбросили женщину на землю, полицейский Клещов заявил, что телега и лошадь конфискуются, и все трое поехали на ней к хате Бойченко, где продолжили пьянствовать. Вечером трое полицейских гоняли на телеге по селу и стреляли в разные стороны, кричали и матерились, – Шлыков с подчеркнутой аккуратностью положил акт в папку, закрыл ее. – Знаете, что тут еще написано? Или куда больше, а, Клещ?
– Страх потеряли, – буркнул тот в ответ.
– Ты о ком? Вы, Клещ, так точно его потеряли. Хотите поискать? Я даже знаю, где найдете, – охримовский лагерь, слыхали про такой, нет? И ладно бы это составили на мое имя. Семнадцать человек не на вас жалуются. Точнее, не только на вас – на меня тоже. Написано на имя криминалькомиссара господина Хайнеманна, мать вашу в раскорячку, сволочи! – Шлыков выкрикнул так неожиданно, что оба полицая синхронно вздрогнули. – Там указано, что начальник районной полиции, то есть – я, никак не реагирует на подобный произвол! Даже покрывает своих подчиненных! А еще те, кто подписал эту бумагу, считают: незаконные бандитские действия полицейских против граждан дискредитируют полицию! А значит – всю немецкую администрацию! Понятно? Я, – Петр ткнул себя пальцем в грудь, – как бывший советский милиционер, хочу опорочить немецкие власти в глазах граждан! И тем самым склонить их к помощи партизанам! Вот чего я тайно добиваюсь, твари вы этакие! Знали, нет? Или, может, забыли, что немцы сейчас могут запросто в такое поверить? И в лагере не вы окажетесь, а я, матерь вашу! Какого хрена я должен волочь за вас, раздолбаев, этот хомут?
Теперь даже бодрящийся Клещов стоял, втянув голову в плечи. Гонор слетел, и Шлыкову очень не хотелось выполнять именно то распоряжение, которое получил от немецкого руководства. Его так и подмывало выпороть Секиру на базарной площади, а Клеща – расстрелять там же, причем лично, что доставило бы ему персональное удовольствие. Вместо этого начальник полиции проговорил чуть более спокойным голосом:
– Значит так. Ваше счастье, что у немцев сейчас другие заботы. Им нужна лояльность населения, они не хотят ударов в спину. Положение неустойчивое, вы без меня это должны чувствовать. Но, повторюсь, именно теперь немцы не станут забивать себе головы такими петухами щипанными, как вы. Потому ты, Секира, пойдешь под арест на десять суток. С вычетом зарплаты. На хлеб и воду. А ты, Клещов, собирайся в Охримовку, на штрафные работы. Командировка на две недели без сохранения зарплаты за весь апрель месяц. Что надо сказать?
– Слушаюсь, – пробормотал Секира.
– Низкий поклон, благодетель, – ответил Клещ. – Жрать я чего буду?
– Что перепадет. И вообще, там, в Охримовке, тебе не жрать, Клещ, – тебе бы живым остаться. Хотя пропадешь – не жалко. Вот тут я тебе честно говорю, – Шлыков даже приложил ладонь к той стороне, где сердце.
– С чего бы там пропадать? – осторожно спросил полицай, догадываясь, – смутные подозрения о каких-то странных делах возле охримовского лагеря, возникшие из неопределенных слухов, начинают подтверждаться.
– Сам узнаешь. Уже недолго.
Теперь очередь ухмыляться перешла к начальнику ахтырской районной полиции.
4
Харьков, разведывательно-диверсионная школа Абвера, апрель 1943 года
Курсанты – по прикидкам Дерябина, общим числом около полусотни, – выстроились на плацу перед одноэтажным казарменным помещением.
Расположились в одну шеренгу, буквой «П», как приказал Дитрих. Сам он, так же, как и все, одетый в красноармейскую форму, полевую гимнастерку с капитанскими погонами, расположился по центру. Заложив руки за спину и перекатываясь с пятки на носок, он говорил, обращаясь ко всем сразу, кроме разве самого Дерябина, получившего в школе фамилию Пастухов, и старшего инструктора, которого тут все знали как Мельника: эта пара расположилась позади немца.
– Вчера ночью в школе произошел недопустимый случай, – Дитрих говорил по-русски, чеканя слова, акцент странным образом придавал сказанному некую особую значимость: – Вас здесь собрали и держат не для того, чтобы вы рвали друг другу глотки. Если мы будем допускать драки между собой и даже убийства друг друга, смысл существования школы отпадет сам собой. И в лучшем случае всех вас отправят в концентрационный лагерь до особого распоряжения. Которого, исходя из моего опыта, может и не поступить.
Что случится в худшем случае, никто из курсантов, разумеется, не рискнул спросить. Однако, как мог судить Николай по выражению лиц большинства своих новых товарищей, особого раскаяния за ночное происшествие те не испытывали.
А ведь его могли убить. Инструктор Мельник вполне серьезно собирался сделать это.
…Два первых дня в школе диверсантов прошли нормально и ничем особым не выделялись. Здесь не привыкли задавать вопросов новичкам, прошлое каждого не интересовало остальных. Всех привели сюда сходные обстоятельства, о которых не хотелось особо распространяться и, как знал Дерябин из собственного опыта, нет особого желания напоминать даже себе. Курсантам вполне достаточно, что новичка представили как Пастухова. С ним никто не пытался пойти на сближение, и, как успел отметить Николай, здесь вообще многие держались сами по себе.
Только на вторую ночь он проснулся от того, что сверху навалилось что-то тяжелое, сильная ладонь зажала рот, колено надавило на солнечное сплетение, кто-то с двух сторон ухватил за руки, а прямо в лицо прошипели:
– Лежи тихо, сука чекистская. Первым у меня будешь, краснопузый.
Еще не успев до конца понять, что происходит, лишь осознав отчетливо, что сейчас умрет, так и не узнав причины и даже не увидев своего ангела смерти, Дерябин отчаянным резким движением вырвал правую руку, изо всех сил хватил раскрытой ладонью по тому месту, где должна быть голова противника, точнее – его ухо. И попал: вскрикнув от неожиданной резкой боли, сидевший сверху ослабил давление коленом. Действуя дальше только на кураже, Николай выгнулся дугой, взмахнув при этом правой ногой и даже зацепив пяткой голову врага, которую тот в движении откинул. Каким-то невероятным усилием Дерябину удалось сбросить с себя нападавшего, при этом вырвав из плена левую руку.
Свет не включали, отбиваться приходилось в темноте, наугад, но Дерябин мгновенно оживил в памяти не тренировочный зал, куда в обязательном порядке ходили сотрудники управления НКВД, а детдом и ночные «темные», когда Коля учился отмахиваться от стаи навалившихся злобных зверьков. Разница лишь в том, что сейчас жизнь его повисла на волоске.
Если бы кто-то вовремя не включил свет и дежурный не заорал: «Отставить!», кто знает, как надолго хватило бы Дерябина. Он тут же увидел, от кого защищался: точно напротив стоял инструктор Мельник, тяжело дыша, а в рукопашной Николай уже успел его повидать и оценить подготовку – этот умел убивать голыми руками. Позднее, уже через полчаса, когда среди ночи подняли Дитриха и участники ночного инцидента давали объяснения у него в кабинете, Мельник проговорил без малейшего зазрения совести: узнав, что новичок совсем недавно служил в НКВД, тут же решил наказать его. Отыгравшись на Дерябине за все плохое, что, по его словам, принесла ему лично эта организация. Он ненавидел «красных» люто, считая, что они не имеют права ходить по одной земле с ним, и о причинах подобной ненависти можно было даже не спрашивать. Уж кто-кто, а Николай Дерябин прекрасно понимал: подобное отношение к карательной организации, в которой он состоял, испытывает не только инструктор Мельник.