Найти себя в эпоху перемен

Предводительница хора:«Ни в чём ты больше не был виноват?»Прометей:Ещё у смертных отнял дар предвиденьяПредводительница хора:Каким лекарством эту ты болезнь пресёк?Прометей:Я их слепыми наградил надеждамиЭсхил «Прометей прикованный»

Неожиданно Алексей захотел летать. Сознательно. Он напряг своё тело и мысленно дал сигнал к полёту. Преодолевая вначале сильное притяжение земли, он оторвался от неё и взмыл выше столба, радуясь, что уже нет проводов. Облетел весь двор, поднялся ещё выше. Небо было чистое, голубое. Сердце колотилось

от ощущения высоты и боязни упасть. Он проверил себя, сможет ли плавно опуститься на землю. Коснулся ногой стеблей травы и вновь резко взмыл вверх. Понял, что может летать. Стал кружить, как птица, пикировать на крыши домов и свечой подниматься в небо. Он вдруг осознал, что его никто не видит. Во всём пространстве он был один. Невидимкой. Ни голосов удивления, ни оханий испуга, ничего… Он один. Алекей понял, что владеет какой-то тайной.

Ему два года. Золотой прииск на Дальнем Востоке. Деревянный домик, завалинка. Малыш усердно заталкивает в рот битые стёкла и пытается жевать. Сестра в ужасе вынимает их изо рта. Крови нет. Малыш недоволен. Ему не дали продолжить знакомство с этим коварным и неизвестным миром. Он не знает, какие опасности ещё могут подстерегать. Его садят в самолёт с открытым верхом. Мать укутывает заботливо в тёплое одеяло и прижимает к себе. Самолёт круто взлетает над посёлком, внизу огороды, кривые улочки. Не самолёт, а его родина, улетает стремительно в никуда… Отец здесь временно работал старателем. Теперь он возвращается с семьёй на родину, в Западную Сибирь. Ветер проникает в одежды пассажиров и срывает тёплое одеяло с мальчика. Мама едва удерживает малыша, пытается согреть. Первое знакомство с небом, первая высота и лёгкое испытание. Потом длинный путь по железной дороге.

Как он мог запомнить всё это? Почему держатся в памяти эти две картины, а всё остальное забыто? Почему они время от времени приходят такими живыми в голову Алёшки? Он сжимает кулаки, внимательно рассматривает всё вокруг и думает: «А так ли всё это было, или мне приснился сон? Я больше ничего не помню. Почему я не порезался тогда стеклом? Как мы не выпали из самолёта?»

На одно мгновение всё вокруг растворилось, ему привиделись только белые высокие облака и какая-то едва различимая птица, как ему показалось, пролетела между ними… «Так уже было, когда самолёт набрал высоту», – подумал он.

Летними тёплыми вечерами, оставив многочисленные хлопоты по дому, соседи семьями собирались во дворах. Солнце опускалось за горизонт, прощаясь с ними искрящимися лучами до следующего утра. Ребятишки на глазах у родителей играли кто в городки на вытоптанной площадке, кто строил домики в песке, а кто гонял на самокате. Мужчины и женщины, завершив все свои домашние дела, часто объединялись в кружок на траве, отдыхали, играли в лото. На кону лежали копейки, но это не снижало азарта игроков. Время от времени из-за деревьев на пригорке слышался грохот поездов. Быстрый перестук колёс, натруженный и всё нарастающий мощный гудок паровоза, напоминал о железной дороге – Транссибирской магистрали, той ниточке связи с большой страной, которая здесь ощущалась непосредственно и зримо. Подросток Алёша замирал на мгновение, прислушиваясь к тяжёлому ритмичному звуку, и на минуту уносился вместе с ним – то на Запад, то на Восток. На Западе – сказочная, неведомая и манящая своей историей Москва, на Востоке – Тихий океан, корабли, романтика моря… Какой парнишка не мечтал о море… Эта дорога связывала миры и подогревала мечты – такие пылкие, не окрепшие, шальные. Алёшка с ребятами часто бегал на станцию, лазил по пустым вагонам, заброшенным в дальнем тупике. На некоторых они видели пробитые пулями и осколками снарядов стенки и чёрные смоляные пятна на полу. Говорили – это кровь. Вагоны, доставленные сюда несколько лет назад, побывали на войне и ждали ремонта. О железной дороге ходили легенды. Говорили: «В честь Победы, сам Сталин, стоя у открытой двери пассажирского вагона с саблей в руке, проезжал через всю страну, и наш город, на Восток». Ребята верили в это и старались представить себе усатого Генералиссимуса, который мог бы обратить внимание и на них. А родители рассказывали, как ещё в Гражданскую войну, сюда прибывали многочисленные поезда с белочехами, которые, высадившись, стали наводить свой порядок в городе. Даже расстреляли несколько красных партизан.

Дорога приносила и радость и горе. Но без неё люди уже не представляли свою жизнь.

Небольшой шахтёрский город, собранный из нескольких рабочих посёлков и рассечённый надвое Транссибирской магистралью, раскинулся на обширных просторах Западносибирской низменности. Пассажиры транзитных поездов, выглядывая спросонья из окон вагонов, могли наблюдать странные чёрные, почти остроконечные, горы справа и слева по ходу поезда. На некоторых можно было увидеть уже подросшие деревья, зацепившиеся корнями за чёрные и рыжие обгорелые камни террикоников. Это была застывшая в натуре картина прошлого. Терриконики отошли в историю, и современные шахты их давно не имеют. Но, оставшиеся от прошлых лет, они придают уникальный экзотический вид равнинным городкам. Изображение рукотворных гор, похожих на египетские пирамиды, вошло в герб некоторых шахтёрских городов. Начало угольной промышленности здесь было положено ещё в конце XIX века Львом Михельсоном. Копи Михельсона – это одиннадцать крупных дореволюционных шахт, с прекрасным по качеству углём – антрацитом, которые обеспечивали магистраль топливом для паровозов. В XX веке город разросся, старые шахты были поглощены новыми, более глубокими и производительными. Вокруг них вырастали посёлки в основном застроенные деревянными одноэтажными домами. Антрацит стал использоваться для производства кокса, который шёл на металлургические заводы.

Участок, как они его называли, или жилой квартал, где жил Алексей со своей матерью и младшей сестрой, активно стал застраиваться в конце 40-х годов. Здесь заработала новая большая шахта, и неподалёку возводили кирпичные двухэтажные дома в новых жилых кварталах. Это было послевоенное время. Голодное, бедное, неустроенное. А новое жильё поднимало людей на другой уровень, давало возможность обеспечить нормальную жизнь. Бездомные шахтёры, жившие в землянках или коробушках, сколоченных из ворованных на шахте досок (их небольшой посёлок за шахтой так и называли «хип-хап»), порой самостийно захватывали строящийся жилой дом и сами доводили его до нормального состояния. И никто не смог их оттуда выселить.

Крепкие мужчины разных возрастов, стекались из всех уголков пришахтной территории к месту работы. Они посменно спускались в шахты в металлических клетях и давали «на-гора» чёрный блестящий минерал – уголь высшего качества, антрацит – и побочно поднимали породу. Терриконики росли, одна бригада сменяла другую. Шахтёры вгрызались отбойными молотками в угольный пласт, широкими лопатами грузили на конвейер и в вагонетки сыпучую массу, крепили брёвнами отработанные участки лавы и поднимались наверх. В мойке хозяйственным мылом и жёсткими вихорками отмывали въевшуюся в кожу угольную пыль и, переодевшись, отправлялись по домам. Чёрные обводы глаз, словно макияж современных модниц, выдавал их принадлежность к авторитетному клану горняков. Так продолжалось изо дня в день… Шли годы. Город жил размеренной, тихой жизнью. Покой изредка нарушался только страшным, нарастающим, высоким и долгим воем сирены. Будто неведомый дух поднимался в небеса, исторгая крик отчаяния. Тогда все замирали. Если мужья были в смене, женщины опрометью, с бьющимися сердцами, бежали на шахту: там случилась беда. Может, взорвался газ метан, и шахтёры попали в зону пожара. Может, под тяжестью породы, просто произошёл обвал. Сирену зря не включат. Такие трагедии, словно по объективным законам статистики, случались периодически и обрывали определённое количество жизней в расчёте на одну тысячу тонн добытого угля. Кто посещал кладбища шахтёрских городов, видел эту суровую статистику на скромных братских захоронениях. Плотные рядки памятников, с обозначением одной и той же даты, прячутся там за густым кустарником или высокими деревьями, если трагедия случилась давно. А если на открытом поле – совсем свежие холмики, укрытые заботливо ковром из ещё не выцветших венков, значит, не зажила душевная рана у матерей и жён, детей и верных друзей. Это было недавно. И будет повторяться вновь и вновь, повинуясь этим самым непонятным, несправедливым законам и нашей беспечности, желанию получить сразу много, затратив мало. Вой сирены особенно ранил души детей. Тягостное настроение ещё долго преследовало их. Они потом всю жизнь ощущали его трагическую тональность, и вздрагивали, если где-то слышалось нечто подобное.

Запомнился навсегда этот страшный звук и подростку Алёше.

В солнечное весеннее утро во дворе одноэтажного дома на искрящемся тонком льду, ещё не начавшим таять, можно было увидеть подростка в чёрной ватной телогрейке, без рукавиц, обутого в серые валенки. Мальчишка выделывал непонятные фигуры, похожие то ли на балет, то ли на репетицию театральной сценки. Он взмахивал правой рукой, словно оратор, гордо поднимал голову и что-то произносил. Незаметно подкравшийся свидетель мог бы услышать декламацию неизвестного текста, в духе шекспировского Гамлета. Может быть, это были те строки, может, нет, скорее он репетировал сценку из спектакля, которую дала учительница, но жизнь самого подростка складывалась совсем непросто. В отличие от Гамлета, который восстал против преступления, Алёшка мог восстать против той сложившейся порой неразумной грубой и несправедливой жизни, которая обрушилась на него, пыталась сломать, подогнать под свой негласный стандарт, серый, бесперспективный, раз и навсегда определённый. Эта несправедливость, глупость ничтожных людей, несуразность многих жизненных ситуаций, спровоцированная ими, будет преследовать всю его детскую и юношескую жизнь. Позже он научится проходить всё это с меньшими эмоциональными потерями, пытаясь противостоять, или созерцая этот мутный поток действительности. Только проницательный, знающий наблюдатель мог понять его душевное состояние. Те проблемы, которые его мучили, та жизненная ситуация, из которой он стремился вырваться, можно было зеркально отнести к словам Шекспира:

Быть или не быть? Вот в чём вопрос!Что благороднее: сносить ли гром и стрелыВраждующей судьбы или восстатьНа море бед и кончить их борьбою?

В его движениях наблюдалась твёрдость и решительность. То была импровизация. Посетившая душу подростка смутная идея вызвала душевный порыв, позвала его на природную сцену. Внезапно возник и залпом вылился душевный протест всей безжалостной действительности, загоняющей человека, словно мышь, в житейскую щель, из которой видна лишь узкая полоска света. Это душевное буйство закрепится, станет защитным панцирем от унижений, несправедливых нападок, желания некоторых затащить его в свой, серый, агрессивный и бездушный мир. Выровнять его душу под себя, подчинить волю и разум. Мгновенная вспышка сознания, словно напалм, раз и навсегда выжгла из его души страх перед сильными, авторитетными, наглыми, хитрыми и ловкими. Впоследствии он будет видеть их насквозь, ощущать нутром и сторониться, или, встречая агрессивного антипода по духу, твёрдо противостоять ему. Или вежливо, но решительно расходиться, держать дистанцию. Порой бросаться на противника, как загнанный в тупик зверёк…