Не бойся, тебе понравится
Шрифт:
Но глядя сейчас в его глаза наполненные болью вперемешку со злостью, я понимаю, что, видимо, сильно погорячилась...
– Я нашла его на чердаке, когда ты просил отыскать твои вещи.
– Я знаю, где он был, я спрашиваю, что он делает у тебя?
Нервно сглатываю и цепляюсь пальцами за салфетницу, мне крайне необходима сейчас хоть какая-то мнимая опора.
– Да брось, это всего лишь старая игрушка, зачем она тебе?
– Это не просто старая игрушка!
– взревел он так громко, что я вздрогнула и даже отпрянула назад. Я действительно испугалась его такого: зрачки расширены, грудная клетка вздымается часто-часто.
Это ужасное чувство вины и безысходности, когда ты понимаешь, что сделала что-то не то, нехорошее, но что именно понять не можешь.
Стискиваю несчастную салфетку и чувствую, как образ напротив становится размытым, и это не внезапная потеря зрения, просто глаза заполнились непрошенными слезами.
Только этого не хватало.
– Извини, я не знала, что он так тебе дорог. И я не собиралась его красть, я просто нашла его и... оставила. Он напомнила мне мою детскую игрушку. Только и всего, - резко поднявшись, собираю дрожащими руками со стола пустые тарелки и спешно ретируюсь с поля его зрения.
Громко ставлю посуду в раковину, включаю шипящий напор воды.
Только. Не вздумай. Реветь!
Выливаю средство для мытья посуды на губку, бездумно намыливаю миску.
Придурок! Из-за какого-то уродливого зайца! Зачем я вообще сунула его тогда в сумку!
Может его, конечно, разозлил даже не факт того, что я прикарманила его детскую игрушку, а то, что обыскивала чердак. Может, он решил, что я ползала там с лупой или его просто бесит, когда берут без спроса его вещи, даже те, которые ему сто лет не нужны. Чёрт знает, чего он так завёлся и чёрт знает почему я так остро на всё это реагирую!
Какого хрена я рву каждый раз сердце из-за этого грёбаного самовлюблённого кретина?! Какого, мать его, хрена?!
Не реветь не выходит: нервное перенапряжение всего дня, странного вечера и капля алкоголя делают своё дело - я всё-таки даю волю малодушным слезам. Собираю их губами и, незаметно приподняв руку, вытираю мокрые щёки плечом, стараясь тем временем не всхлипывать, чтобы оно не понял, что я плачу. Ещё чего. Нет, я не плачу. Я просто мою посуду.
Я почувствовала, что он подошёл, скорее вибрацией тела, чем услышала шаги. Я знаю, что сейчас он стоит за моей спиной и не понимаю, какого чёрта ему от меня нужно.
Приходит, выделывается, орёт на меня. Кто дал ему это право! Пусть катится к своей Мие и орёт на неё!
На рычаг крана ложится его широкая ладонь и, надавив, останавливает поток воды. В кухне повисает звенящая тишина, только скрежет пенной губки по уже чистой белой тарелке и оглушительный грохот моего сердца.
Или его слышу только я?
– Пойдём на крышу?
– Чего?
– оборачиваюсь и громко шмыгаю распухшим носом.
– Куда пойдём?
– На крышу.
– У меня всё не настолько плохо. Бросаться не собираюсь.
Уголок его губ трогает едва заметная ухмылка - следуя карте скудных мимик Ветрова это означает, что он "смеётся" над моей удачной шуткой.
– Бросаться отсюда неразумно - не так высоко. Просто посмотрим на звёзды.
Моргаю слипшимися ресницами и снова шмыгаю. Он что, издевается надо мной? Какие к чёртям собачьим звёзды?!
– Там нет звёзд, снегопад же.
– Он давно закончился. Небо чистое. Идём, сама всё увидишь.
Неуверенно бросаю в раковину губку и вытираю руки о вафельное полотенце. Затем, следую за ним из кухни в гостиную, натягиваю "найки", потом плетусь вверх по лестнице, и мне кажется, что всё это какой-то сон или я попросту сошла с ума.
Что вообще происходит? Сначала он орёт на меня из-за какой-то игрушки, потом как последний романтик приглашает посмотреть на звёзды.
Может, он настолько сильно меня ненавидит, что хочет толкнуть с крыши?
Опускаю глаза и замечаю в его руках ту самую бутылку. Прихватил с собой, и как-то это всё тревожно... Тревожно и волнительно.
Проходя мимо моей - тире - своей бывшей комнаты, он поворачивает голову и смотрит внутрь, чётко на застеленную пледом кровать.
От чего-то становится дико стыдно, словно я не сплю под его пледом, а щеголяю в его нижнем белье.
– Я свой постирала.
– Чего?
– оборачивается.
– Ну, я просто свой плед постирала, - бурчу, ощущая, как неумолимо краснею.
Ветров приподнимает вопросительно бровь, но никак не комментирует мою реплику - отворачивается и целенаправленно идёт к лестнице, ведущей на чердак.
– Лезь первая, - кивает наверх.
Послушно ставлю ногу на ступеньку и оборачиваюсь.
– А почему я первая? Чтобы если вдруг там полчища крыс, я приняла удар на себя?
– Просто если вдруг лестницу поведёт - а она старая, я тебя поймаю.
Вообще, мысль здравая, да и спорить из-за такой мелочи мне совсем не хочется. А потом, по мере того, как я, перебирая ногами, преодолеваю ступеньку за ступенькой, до меня доходит, что он поднимается следом и наверняка пялится на мой зад. Старый приём.
Хотя о чём это я - это же ледяная глыба Ветров. Кто-то другой, да, пялился бы, но не он. Он выше этого всего мирского дерьма.
Забираюсь наверх и, не без труда открыв дверь, запрыгиваю внутрь пыльного помещения. Помятуя о том, где находится выключатель, тянусь, чтобы зажечь свет, но рука Эмиля не даёт мне этого сделать: он кладёт свою ладонь на мою и пресекает порыв.
– Не надо, сейчас глаза привыкнут к темноте. Свет будет мешать.
Медленно киваю, отказываясь что-либо анализировать и понимать. Логика сломалась. Хотя рядом с ним она вообще никогда не работает как надо. Рядом с ним действует единственное правило - никаких правил.
– Здесь свежо, - ёжусь, обнимая плечи руками, изо рта выплывает облачко пара.
И это правда - тут действительно довольно зябко, учитывая, что на улице наступила настоящая зима, мы без курток, а чердак не отапливается.