Не говори ты Арктике - прощай. Когда я был мальчишкой
Шрифт:
Я помчался в землянку – говорить с Ханом. Выслушав мою сбивчивую просьбу, он усмехнулся.
– А что я буду с этого иметь?
Сгоряча я чуть было не напомнил ему о тех деньгах, но вовремя сдержался, потому что погубил бы все.
В секунды высшего нервного возбуждения ум обостряется, и мне в голову пришла – нет, примчалась – дикая мысль. Потом, через полчаса, я осознал, что сделал гнусность, но тогда я жил в другом измерении.
– Пятьсот рублей!– вырвалось у меня.
– Кусок,– все с той же усмешкой поправил Хан.
– Хорошо, тысячу! Я пишу маме письмо,
– Письмо – из рук в руки?– подумав, спросил Хан. – Тогда пиши.
У меня дрожало перо, когда я писал это письмо. Наверное, поэтому мама в нем так сомневалась – может, и через почерк передаются какие-то флюиды? Правда, потом она мне сказала: «Я не могла поверить, чтобы ты, зная мое положение, оказался способным возложить на меня такое тяжелое обязательство».
Хан прочитал письмо, сличил адрес на конверте с записью в моем личном деле, затем резинкой удалил из ведомости пометку «в санчасть на операцию» и велел мне получать обмундирование. Я взял первое попавшееся не глядя; переоделся, залез в самый глухой угол землянки и, трясясь, просидел там до самого построения. И лишь тогда, когда эшелон отмахал несколько сот километров, я окончательно пришел в себя.
И последнее – чтобы покончить с этой историей. Во время одной из наших бесед на вагонных нарах Сергей Тимофеевич сказал:
– Меня мучает одна мысль. Мы едем на фронт, навстречу многим опасностям и случайностям, от которых никто из нас не застрахован. Сейчас я рад за вас, и вы счастливы, но кто знает, не будете ли вы горько раскаиваться в том, что последовали моему совету. Говорю об этом не потому, что помышляю снять с себя ответственность; я искренне считаю, что вы поступили правильно. Но когда думаю о том, что Хан получит деньги за ваши страдания, быть может, за вашу кровь – мне становится не по себе… Знаете что? Представьте себе, что вы – верующий, а я – священник. Так вот, я снимаю с вас грех: напишите матери, чтобы она никаких денег Хану не высылала. Пусть лучше за тысячу рублей купит килограмм масла для ребенка и себя.
– Но ведь это обман…– робко вымолвил я.
– Вы считаете, что лучше обмануть мать? – жестко спросил Сергей Тимофеевич.– Пишите, поверьте мне, пишите.
Я так и сделал: на первой же станции выскочил из вагона и бросил письмо в почтовый ящик. О Хане я больше ничего не слышал.
В ЭШЕЛОНЕ
– Широка Расея! Пока проедешь – рожа от сна опухнет!
Ох и спали же мы в эшелоне! Первые двое суток в нашем товарном вагоне стоял густой, насыщенный храп. Поднимались мы лишь для того, чтобы пожевать сухой паек, бросить сонный взгляд в окошко, подкинуть дровишек в буржуйку, и потом снова блаженно вытягивались на застланных сеном нарах. Под тобой – шинель, в изголовье – шинель, на тебе – шинель: сколько же шинелей у солдата? Одна, но зато длиннополая, колючая, родная, «одежа-выручалочка».
Это была главная, лелеемая, сладкая мечта – выспаться. И когда днем спать стало больше невмоготу, отдохнувшие мозги заполнились праздными мыслями.
– До чего, братцы, я жалею, что проснулся!
– Утробу небось набивал?
– Наворачивал, к вашему сведению, гречневую кашу с телятиной. Язык проглотишь! Под конец сунул в рот вилку – не тот вкус, царапается. Просыпаюсь – в зубах клок сена торчит!
– Что же ты теперь, Пашка, ржать будешь?
– А мне сало жареное с луком приснилось. Макаю, значит, туда картошку…
– Братья славяне, уговор, – нетерпеливо прервал Володя Железнов.– Кто про жратву первый заговорит, тому всю ночь у буржуйки сидеть, огонь караулить.
– Не-е,– завертел головой исхудавший Кузин, давно прикончивший привезенный из дому брусок сала.– О чем тогда еще говорить?
Искренний вопль Кузина всех развеселил, но предложение проголосовали и приняли. А вскоре Володя, лежавший у окна, мечтательным тоном сообщил:
– Во-он баба корову повела, молочка бы парного испить…
– Или, на худой конец, всю ночь у печки просидеть!– радостно проревел Кузин.
– Сам влип!– беззлобно рассмеялся Володя.– Баста, так дальше жить нельзя.
Если в запасном полку Володя зарабатывал себе добавку, устраивая по вечерам сольные концерты на кухне, то в эшелоне ему пришлось худо. Вагона-ресторана у нас не было, хлеб и консервы – вот весь сухой паек на долгий путь следования. Совет Сергея Тимофеевича «удовлетворяться малым» Володя решительно отверг, как недостойный солдата. Эшелон останавливался чуть ли не на каждом полустанке, и Володя с гитарой в руках отправлялся на концерт. У теплушек суетились женщины, предлагая лепешки, вареную свеклу, семечки, жмых и прочие скудные излишки военного времени.
– Почем курица?– весело спрашивал Володя девушку, которая раскладывала на газете куски жмыха. Девушка заливалась смехом.– Золото кончилось, песней плачу!.. «Если же на по-оле брани лягу я с свинцом в груди, ты тогда не плачь, родна-ая, и домой меня не жди. Пусть другой верне-ется из огня, заскрипят по-ходны-ые ремни, Лина, полюби его ты, ка-ак меня, автомат с плеча сними…» Ух, самого за душу берет… Ну, плати: курица или поцелуй – на выбор!
Девушка перемигивалась с подругами.
– А мы тоже уплатим песней!
Как у наших у ворот, У самой калитки! Немцы Гитлера давили На суровой нитке!– Мало! – кричал Володя.– Еще куплет!
Скоро Гитлеру могила Скоро Гитлеру капут! Скоро русские машины По Германии пойдут!– Расплатились, черти,– соглашался покладистый Володя.– Ну, а как же с поцелуем, сероглазка?
– После венца хоть всю исцелуй!– смеялась девушка.
– А пойдешь за меня?– допытывался Володя.