Не хочу быть полководцем
Шрифт:
Борис еще немного помялся, но, вспомнив, что совсем недавно он меня изрядно выручил, насмелился сказать открытым текстом. Почти открытым.
– Тут, Константин Юрьич, – в отличие от Никиты Даниловича он с первых дней именовал меня на всякий случай только с «вичем», – вот какое дело. Есть у нас ведуны справные навроде тебя, да мне их зазывать на свадебку – грех великий. К тому же я мыслил, что и одного довольно.
Намек понял. Меня он имеет в виду, кого же еще. Ну-ну.
– А ежели без никого, то тут у меня опаска есть. В жизни оно ведь всякое бывает, так что хотелось бы поостеречься. Мне покойная Аксинья Васильевна не раз наказывала – мол, пуще всего на свете чар бесовских стеречься надобно. Да и Дмитрий Иванович не раз говаривал о кознях диавольских, вот я и помыслил, что ты мне в том подсобишь. – Он замолчал, зардевшись от смущения.
«Ишь ты, прямо тебе девица красная, а не жених, – подумал я, глядя на густой румянец. – Вон у него, оказывается, откуда пошла такая вера во всякие чародейства да в ворожбу. Ну что ж. Ладно. Поможем чем сможем. Тем более, насколько я понимаю, семейная жизнь у тебя будет вполне нормальной, так что винить меня за недогляд тебе не придется».
– Отслужу чем могу, – твердо заверил я его, стараясь не улыбаться. – Вот только для этого посади меня непременно рядом с князем Воротынским.
– Так ты мыслишь, что он… – Его глаза изумленно округлились.
– Не о том ты подумал, – ответил я, прикидывая, как лучше объяснить мой интерес к Михаилу Ивановичу.
Не стану же я ему рассказывать, что нужен он мне исключительно по личным причинам, поскольку, по припомнившимся мне рассказам Висковатого, родная племянница Воротынского вышла замуж за князя Андрея Долгорукого. И как знать, не приходится ли этот князь Маше отцом?
Да помню я, что она замужем. Я ведь как поначалу рассуждал – дай бог ей всяческого благополучия, хоть и не со мной, кучу детишек и воз добра. Вот только не верилось мне в то, что она будет счастлива с другим. Хоть тресни, а не укладывалось в голове, что это возможно. А если она несчастлива, тогда совсем иное дело. Тогда извини-подвинься, как там тебя, Никита Яковля, сын Семенов. Не сумел оценить по заслугам – твои проблемы. Зато я сумею. И неважно, что я сделаю – уведу, украду, заманю, улещу. Все равно она будет моей.
Тем не менее кое-какие угрызения совести я все-таки испытывал. А совсем недавно выяснил и еще кое-что, принципиально меняющее все дело…
Когда я сжигал Валеркины шпаргалки, то предал огню не все. Память памятью, а страховка не помешает. Характеристики знати спалил, запомнив основное, – такое при себе хранить и впрямь опасно, листочек со списком казненных двадцать пятого июля тысяча пятьсот семидесятого года вообще сжег давным-давно, аж до визита к Висковатому. Но еще один, и тоже с фамилиями из поминального царского синодика, все-таки оставил, поскольку в нем перечислялись жертвы последующих лет. Мало ли. А так как и эта бумага потенциально опасна, я еще перед выездом в Кострому дал себе зарок – заучить ее наизусть и сразу после этого тоже в огонь.
Поначалу было не до того – эвон как меня судьба завалила происшествиями да приключениями, только успевай вертеться. Потом и вовсе ферязь, куда был зашит листок, украл остроносый. Теперь, когда моя одежда нашлась, вспомнилась мне, хотя и не сразу, эта подсказка. Что она на месте – особо не верил. Коли этот «Васятка Петров» нащупал мои монеты, так наверняка прихватизировал и список. Однако бумажка оказалась цела. Не добрался он до нее.
Вот я и решил, не дожидаясь очередных катавасий, все выучить наизусть. К тому же времени свободного уйма. Просто девать некуда. И главное – я совершенно никому не нужен.
«Мы чужие на этом празднике жизни», – грустно заметил Остап Бендер Кисе Воробьянинову, когда они блуждали по Пятигорску.
У меня не все так печально, как у великого комбинатора, поскольку на самом празднике я почетный гость, а вот при подготовке к нему и впрямь оказался не у дел. Некуда приткнуть свадебного генерала, некуда его пристроить, нечем занять, ибо хлопот да забот у хозяев выше крыши, но все такие, что фряжскому князю их не предложишь – не с руки. Получается, самое время заняться выполнением обещанного.
А как начал читать – глазам не поверил. Я уж эту бумагу и к свечам поближе подносил, и пять раз по одному и тому же глазами прошелся, прежде чем окончательно убедился – не лгут мои очи, не подсовывают мираж в угоду тайному желанию хозяина.
Но я и тут себе не поверил, решив отложить до утра. Глюк, он если и приходит, то исключительно ночью. Наверное, тоже из разряда нечистой силы. Вдруг у меня все-таки бред? И свет на бумагу будет литься не от свечи – он и приврать может, а дневной. Пускай скуповатый, буднично-прозаический, зато надежный.
Выспаться, правда, так и не получилось. Лишь к рассвету сомкнул глаза, а до этого все думал и прикидывал, как мне теперь быть. Проснувшись, я тоже развернул заветный листок не сразу – все боялся, что исчезнет в нем заветная строка. Только через час все-таки насмелился, открыл, впился глазами и… чуть не взвыл от досады – действительно исчезла, подлюка. Куда делась – пойди пойми. Дважды по всему тексту пробежался – нет ее. Лишь на третий нашел – оказывается, искал не в том месте. От волнения, наверное.
Господи, всего одна строчка, а как много в ней для меня заключено: «Лета 7079 Семена (Васильев), сына его Никиту (Яковля)». Дальше там еще указывался какой-то князь Данила Сицкий, но он меня не волновал, а вот эти двое… Получалось, что быть в тысяча пятьсот семьдесят первом году Семену Васильевичу Яковле и его сыну Никите Семеновичу убиенными по повелению царя всея Руси Иоанна Васильевича Грозного.
Им – убиенными, а Маше моей тогда что?
Тут двояко. Если она не указана в синодике, еще не значит, что ее тоже не убили. Наш государь мог попросту забыть ее вписать. Когда на твоей совести тысячи покойников, то всех не упомнишь. Иоанн о таких со свойственным ему простодушием писал: «А которые в сем сенаники не имены писаны, прозвищи, или в котором месте писано 10 или 20 или 50, ино бы тех поминали: ты, Господи, сам веси имена их». То есть ты, господи, все помнишь, а у меня склероз, и вообще, я человек занятой, ерундой заниматься некогда, так что, будь любезен, разберись там, кого именно я угробил, отравил, зарезал или отрубил голову. Вот такая фамильярность. Если бы я в свое время не прочитал этого собственными глазами, то никогда бы не поверил, что искренне верующий человек так может обращаться к всевышнему.
Но даже в самом лучшем случае получалось, что не видать моей Маше семейного благополучия и кучи детишек. Иное ей на роду написано – каменная келья с холодными, сырыми стенами, заунывное песнопение, грубая, жесткая ряса и беспросветное, мрачное будущее. Я, как все это представил, чуть не взвыл.
Вот и получалось, что если всего днем раньше меня сдерживала какая-то мораль – как ни крути, а я собрался увести Машу из семьи, то теперь передо мной открывался чистый, светлый простор и карт-бланш от судьбы. Не просто можно украсть ее у мужа – нужно. Причем надо действовать как можно быстрее – пойди разбери, какой срок хитрая судьба установила ее супругу вместе со свекром. Хорошо если их казнят, скажем, только в ноябре – декабре будущего года. Хотя нет, не получается. У них же тут Новый год первого сентября, и потом начинается отсчет другого лета. То есть в запасе у меня не так уж много времени – от силы до августа, – и нужно действовать без промедления.