Не хочу быть полководцем
Шрифт:
«Да что же они, пол-Руси Машками окрестили! – чуть не взвыл я. – У одних Долгоруких целых три, и это только те, кого я знаю, а тут еще».
А Михайла Иванович все продолжал добродушно гудеть насчет дочерей Татева:
– А восхочешь, меньшую отдаст, Анютку. Ей по осени пятнадцать сполнится. Петр Иваныч – муж справный, отечество у него знатное, из Ряполовских корни ведет, и нос от тебя воротить не станет – де, без роду без племени зятек достанется. Не иначе как полюбился ты ему, согласен и с потерькой в чести.
Ну вот, и этот туда же. Далась им эта потерька. Прямо-таки чуть ли
– Лучше Долгорукому честь уронить, чем голову.
– Вот и сразу видать, что не русский ты человек, Константин Юрьич, – попенял мне Воротынский. – Может, у вас во фряжских землях на оное особо и не глядят, а на Руси иное. У нас ежели честь утеряна, то и голова ни к чему. Да и сказал ты так не подумавши – нечем тебе ему пригрозить.
– Есть, – снова вырвалось у меня раньше, чем я успел подумать – а надо ли.
Конечно, плохо, когда слово опережает мысль, но, в конце концов, чем я рискую? Тем более после полученного отказа.
В другое время я еще подумал бы, стоит ли вообще посвящать в это Воротынского, но коль уж начал… Да и поступок Долгорукого тоже как-то мало вязался с благородством и прочим. Если уж тот опустился до такого, то о каком уроне чести можно говорить?
– Есть, – повторил я твердо и выложил все как на духу, добавив напоследок: – Уж не знаю я, чего он добивался, но добился смерти. Жаль, я князю Петру Иванычу о том не сказал – было бы ему что ответить, если б Долгорукий заскрипел об уроне своей чести.
– Погоди, – остановил меня Воротынский и резко распахнул дверь, ведущую в холодные, неотапливаемые сени, служащие коридором для выхода на подворье.
Некоторое время он стоял молча, настороженно прислушиваясь. Затем прошел к столу, взял подсвечник и двинулся обратно к сеням. Осматривал их князь недолго. Вернувшись, он с видимым облегчением заметил мне:
– Никак помстилось. – И посоветовал: – А про то, что мне сказывал, забудь и боле не поминай. Ныне за царицу Марфу, упокой господь ее чистую душу, государь Иоанн Васильевич и так народу положил без разбора. Ежели ныне ты со своими наветами встрянешь, сызнова кровушка польется, и одним Андреем Тимофеевичем тут уж нипочем не обойтись – государь весь род положит. А воеводы в том роду справные, одни сыновцы [67] чего стоят, кои от его старшего брата Ивана Тимофеевича Рыжко. Григория Меньшого за удаль бесшабашную уже Чертом прозвали. Он и о прошлом лете в Серпухове воеводствовал и град крымчакам на разоренье не дал. Тимофей Иваныч, кой самый старший, в Юрьеве ныне и тож царем привечаем. Да и не они одни.
67
Сыновец,
– Так я не о том, – попытался объяснить я, но куда там.
Воротынский разошелся не на шутку и полчаса мне доказывал, что обвинять человека, которого я и в глаза не видел, то есть по одному голосу, достойно лишь псов Малюты – мало ли скрипучих на свете. А я хоть и фрязин, но он меня, упаси бог, таковым не считает и с ними не равняет, полагая, будто я стою гораздо выше.
Узнав же, что у меня и в мыслях не было идти доносить – успел-таки я вставить пару слов, – сменил гнев на милость и тут же предложил приемлемый вариант:
– Я ныне с царева дозволения сбираюсь под Белоозеро. Дщерь у меня там хворая. Опаска есть, как бы вовсе богу душу не отдала, – уж больно кашель на нее тяжкий напал. Опосля в Новгород по повелению государя, а на обратной дороге, хошь оно и не совсем по пути, загляну к князю Долгорукому да потолкую с ним по-свойски. Но покамест – молчок. – И он заговорщически приложил палец к губам. – А с Осьмушей ты того… учись, да не горячись, – порекомендовал он. – Мне твоя голова поболе иных прочих потребна, так что ты ее береги.
Я опять кивнул, но уже не столь уверенно. На том мы и расстались.
Вновь для меня потянулись дни томительного ожидания, которые я старался скрашивать, как только мог. И не только упорными тренировками с остроносым. Было и еще кое-что, успешно внедряемое мною…
Глава 20
Пищали
Ручное огнестрельное оружие в ту пору делало на Руси первые шаги. Пушки, пускай и примитивные, тюфяки, как их называли, появились еще при Дмитрии Донском и в нынешнем веке использовались вовсю, хотя и под другими названиями – пищали затинные. Правда, несколько односторонне – преимущественно при взятии городов, например Казани, а позже – Полоцка, но хоть так.
Ручным же пищалям, или ручницам, как их здесь называли – праматерям винтовок, карабинов и прочего, – насчитывалось несколько десятков лет, не больше. И далеко не все русские воеводы понимали их важность. Тот же Михайла Иванович относился к ним с изрядным холодком, считая, что в настоящем бою толку от них немного. Он еще соглашался признать необходимость ручниц во время осады какой-либо крепости или, наоборот, – во время ее обороны да и пока не пришла пора для решающего штурма. Что же касается крымчаков, то тут он начинал кисло морщиться и выдавал неоспоримый аргумент – не стоит ратнику таскать на себе эдакую тяжесть, если в бою применить ее доведется не более одного раза.
И впрямь не поспоришь. Пока ты тщательно прочистишь ствол, гася тлеющие кусочки невзорвавшегося пороха, пока засыплешь новую порцию, загонишь пулю, все утрамбуешь, две-три минуты перерыва обеспечены. А это в открытом бою с летучей татарской конницей очень много. Можно сказать, непозволительная роскошь. За это время всадник одолевает минимум полтора, а то и два километра. Получалось, что Воротынский абсолютно прав. Один выстрел, и все, а дальше берись за бердыш и занимай место в пешем строю.