Не хочу, чтобы он умирал
Шрифт:
— Ладно… Важно, чтобы задание было выполнено. А вы единственный человек, который может это сделать как надо.
— Оно будет выполнено. Но когда я с ним разделаюсь, оставьте меня в Сиве или где-нибудь еще подальше. Мне не хочется сюда возвращаться. Я чувствую себя там куда лучше.
Пикок пожал плечами:
— Дело ваше. Но у вас такой вид, будто вам здорово досталось.
Скотт кивнул:
— Мне и в самом деле здорово досталось.
Скотт был крепыш, невысокого роста. Казалось, весь он точно сбит из одних мускулов; плотник, сколотивший его, видно работал на совесть. Да и тот, кто вколачивал мозги в его черепную коробку, не пожалел
3
Командир бригады Пелхэм Пикеринг был мертв уже почти целый год. И чем дольше он был мертв, тем больше о нем говорили. Его жена, молодая и такая цветущая, словно она всю жизнь прожила в деревне, по-прежнему занимала ту же квартиру в Замалеке [3] , — на зеленом островке, заросшем магнолиями и акациями. Дом был современный, белый и такой чистый, что вполне годился бы под частную лечебницу; там было тепло зимой и прохладно летом. В доме работал лифт; квартира была обставлена скупо, и в ней всегда царил чинный порядок. От неопрятного, неряшливого Пикеринга в ней не осталось и следа. Память о нем была слишком дорога жене, чтобы она позволила загромождать ею квартиру как попало.
3
Фешенебельный район Каира, расположенный на острове Гезира.
Люсиль Пикеринг была очень женственна. Жизнь в Каире не сделала ее рыхлой, как других хорошеньких англичанок; она казалась очень молодой и непреклонно верила в правоту своих взглядов. Да ей теперь и приходилось верить только себе одной. Когда Пикеринг погиб, люди думали, что она никогда не оправится от постигшего ее удара. Неделю ее никто не видел: она провела эти дни у себя взаперти, перестрадала то, что ей суждено было перестрадать, одна, без свидетелей. Люди знали, что она привела свое жилье в порядок, спрятала все вещи покойного, приняла ванну, поплакала, научила прислуживавшего ей на кухне мальчика Абду гладить блузки лучше, чем это делали в местных прачечных. А потом появилась на свет божий, словно ничего и не произошло.
И жизнь ее пошла, словно ничего не случилось. Потекла своим привычным ходом. Глаза у вдовы Пикеринга были ясные, синие. Она гордилась своим самообладанием. Но ей так хотелось вернуть утраченное счастье, ибо кто лучше нее знал, что она рождена быть счастливой?
— Скотти! — воскликнула она, когда он вошел, и поцеловала его в щеку. — Я укладываю Джоанну спать. Если хотите, можете рассказать ей сказку.
Он знал, что Люси делает это нарочно. Ей хотелось заставить его сблизиться с людьми, хотя бы с маленькой Джоанной, чтобы он преодолел свою робость, свою нелюдимость, свою скованность и немоту.
Джоанне было пять лет. Другая дочь, восьмилетняя Эстер, училась в Палестине. Люси была настоящей женщиной, но Скотту казалось, что она еще недостаточно остепенилась, чтобы быть матерью восьмилетней дочки, Тело ее еще не насытилось материнством.
Люси дала Скотту синюю бумажную пижаму Джоанны. Скотт неловко нагнулся к серьезно глядевшей на него девчушке, чтобы натянуть через ее белокурую головку кофточку и надеть штанишки на пухлые, упитанные ножки. Он посмотрел на ребенка. Девочка не сводила с него глаз: она не привыкла к
— Сколько тебе лет? — спросила она.
Скотт не умел держать себя с детьми просто и непринужденно.
— Не знаю, — сказал он серьезно. — А что?
Мать вызволила его из беды.
— Скотти уже скоро десять, — сказала она. — Он только выглядит старше. Поцелуй его и беги спать. Сними только туфельки, когда ляжешь в постель. И не вздумай просить есть. Сегодня среда, а кушать в кроватке можно только по пятницам. Ну, теперь все. Не будет тебе ни воды, ни яблока, ни книжек. И ставни я закрою. Марш! — Она поцеловала девочку, и Омм Али, черная нянька из Судана, увела ее спать.
Стояла ранняя осень, и дело происходило не вечером, а сразу же после полудня, но девочке, по английскому обычаю, полагалось днем спать часа два. Так уж было заведено. И удавалось это, как известно было Скотту, только потому, что Джоанна здоровый и спокойный ребенок. Скотт ее за это любил.
— Садитесь, — предложила ему Люси. — Я вас чем-нибудь покормлю.
— Не хочу. Лучше я поброжу по квартире и погляжу, что вы делаете, — сказал Скотт, наблюдая за тем, как она подбирает раскиданную одежду Джоанны, ее туфли и носки.
— Я только что от Пикока…
— Бедный Тим! Он так всегда за вас волнуется. Сегодня он придет ко мне обедать.
— Да?
— Не надо ревновать, миленький, — сказала она с нежностью.
Отношения между ними не были настолько близкими, чтобы оправдать его замешательство.
— Вы больше там не работаете?
— Нет. Я теперь у шифровальщиков. Эта работа мне больше по душе. Кое-что приходится переводить с французского и с греческого. Интересно. Меня и взяли-то к Тиму Пикоку только потому, что хотели подсунуть мне какую-нибудь работу. А я заранее знала, что долго там не удержусь.
— Неправда, — возразил Скотт. — Вас направили к Пикоку, чтобы вы могли остаться с нами. С теми, кто выжил.
Она привела его в кухню, где проводил свою жизнь, делая вид, будто ему это нравится, чистенький, одетый в галабию [4] четырнадцатилетний египтянин Абду. Скотт поздоровался с ним по-арабски и услышал в ответ приветствие по-английски. Люси хорошо вышколила своего боя. Она дала Скотту стакан молока и салат и заставила его есть. Когда-то она заставляла и Пикеринга есть зелень; он вечно жевал сырую морковку и салат, вернувшись после длительного пребывания в пустыне. Проведя там месяц, Пикеринг выглядел очень усталым, словно из него высосали все соки. Со Скоттом дело обстояло иначе. Он был от природы сухопар, в пустыне чувствовал себя как рыба в воде и, судя по внешнему виду, никак не нуждался в соках, которыми пичкала его Люси.
4
Длинная прямая рубаха.
— Ну какой мне смысл оставаться в дорожно-топографическом отряде? — спрашивала она с горечью, которой не скрывала только от Скотта. — Когда Пикеринг умер, надо было и мне умереть. Несмотря на детей.
— Не смейте так говорить.
— Я часто об этом думаю, Скотти. Ей-богу. Но это не значит, что я должна стать живым памятником Пикерингу в сердцах его друзей. На свете был только один Пикеринг и другого больше не будет. Но его уже нет, и мне надо начинать жизнь сызнова. Во что бы то ни стало!