Не к ночи будь помянута
Шрифт:
– А Марина?
Если моя мама услышит, что такое непонятное создание называет её просто по имени, это будет последнее, что оно скажет, не заикаясь.
– Марина Анатольевна. Её тоже нет.
– Она тоже?
– Типун вам, леди, на язык. В отъезде.
Постояла, переваривая.
– Ты её сын.
Теперь стоял и молчал я. Надо было скорее сворачивать эту комедию. Возможно, на первом этаже дожидаются два амбала с ножами, хлороформом и скотчем. Пока этот чудик усыпляет мою бдительность, бочком пробираются всё выше. Неспроста же она так пристально глядит,
– Сохранилась тумбочка, – Вдруг сказала девочка.
– А?
– Тумбочка, говорю, хорошая, старинная.
Ни фига себе! Это как же так?
– Дуб, – брякнул я тупо.
– Тысяча девятьсот четвёртый год. Фабрика Мельниковых.
Да что такое-то? Нет, пора это заворачивать!
– Ну, ты, любитель мебели, тебе чего надо-то?
Она дёрнулась, как будто я собрался её ударить.
– Наверно, ничего…
– Ты вообще чего хотела?
Она молчала и больше не смотрела на меня, а куда-то вбок и вниз.
И вдруг стала мягко оседать. Я не успел подхватить её, и вообще растерялся. Голова глухо стукнулась о косяк, руки нелепо вывернулись, и она растянулась у моих ног. Пальто распахнулось, под ним оказалось заношенное до дыр платье с большими фиолетовыми цветами.
Матюгнувшись, я сгрёб её в охапку и потащил внутрь. Кто-то, кашляя, поднимался по лестнице. Сапог зацепился за порог и сполз с босой ноги. Я злобно пнул его под злополучную тумбочку. Оставив тело на ковре, бросился запирать дверь. Если амбалы здесь, то они не дремлют! Краем глаза успел заметить, как подходит, отдуваясь, соседка с сумками. Тебя тут ещё!
– Здравствуйте. Я давно спросить хотела… Ваша мама…
– Драсте. Умираю, хочу в туалет.
Два щелчка плюс цепочка.
Ребёнок лежал на полу. Чёрт! А если она убилась об дверь? У меня дома мёртвая девочка. У меня дома мёртвая девочка!!! Я плюхнулся на ковёр и прижал ухо к её груди. Сердце слабо билось. Ну, спасибо. Взял в ладони её лицо – совсем бледное и покрытое холодной испариной. Кинулся на кухню, выплеснул кофе в раковину, сунул чашку под холодный кран. Вроде как надо было прыснуть изо рта, но я тупанул и просто вылил воду ей на лицо. Похлопал по щеке. Она поморщилась и промычала что-то. На щеке остались сероватые разводы, как от цементной пыли.
– Эй! Давай что ли… Как же тебя… иди-ка сюда.
Я подсунул ей под спину одну руку, прижал к себе, обхватил другой и неловко поднял.
Да что у неё за пальто такое! Сколько помоек надо обойти, чтоб это отыскать! Я стащил его на ходу и бросил в прихожей. Платье ещё не лучше…
Я почти донёс её до дивана, но тут ни с того ни с сего у меня вдруг закружилась голова, и вместо того, чтобы уложить как положено, я просто бросил девочку так, что она чуть снова не упала на пол. Почувствовав, что падаю, я схватился руками за подлокотник. Комната поплыла перед глазами, цвета стали нестерпимо яркими, и я неожиданно увидел нашу входную дверь, кнопку звонка и, собственно, себя. Я стоял в дверях, лохматый, полуголый и с раскрытым ртом. Потом страх. И дурнота.
Всё пронеслось за долю секунды. Я потряс головой, вздохнул и выдохнул, и мир опять принял приличные формы и расцветки.
Чёрт! Это что ещё за новые штуки? В груди стучало, в висках тукало, как после сильного испуга.
Всё нормально. Всё нормально. Не каждый день такое, что правда, то правда… Но ничего ведь страшного. Это просто девочка. Ей плохо.
Я пристроил ей под голову подушку, подошёл к окну, отдёрнул шторы, открыл обе створки и цыкнул на Герасима, чтобы не лез. Тот никак не мог уяснить, что научиться летать – дело для кота безнадёжное. В комнату ворвался свежий прохладный воздух, полный осенних уличных запахов. Девочка пошевелилась, опять что-то промычала, открыла глаза и приподняла голову.
– Это где… Оу.
– Лежи уже. Сейчас попить принесу.
Я снова принёс чашку, она взяла её сама и выпила махом.
– Голова как?
Меня не удостоили ответом. Девчонка уставилась на книжный шкаф в глубине комнаты и сердито поджала губы.
– Книг стало меньше, – Наконец выдала она.
Здорово! Теперь взялась за артефакт номер два.
– Продали? – посмотрела нехорошо.
– Тебе-то что? Лежи уже…
– Совсем обеднели или, наоборот, шикануть решили?
Ещё немного, и драться полезет.
– А рукописи? – она прищурила глаза.
– Так. Слушай сюда. Сейчас кое-кто обсохнет, отлежится, возьмёт свои древние одёжки и уйдёт. Могу вызвать скорую. Могу полицию. Ваш выбор, леди.
– Полицию?
– Думаю, не стоит беспокоить людей в выходной. Сами всё уладим, правда? Так что голова?
– Болит.
– Сейчас холодного принесу, без фокусов тут.
Я порылся в холодильнике, льда не нашёл и решил, что сойдёт банка с корнишонами. Когда вернулся, она сидела, поджав ноги. Молча взяла банку, приложила металлической крышкой к шишке и откинула голову.
– Живёшь далеко? – спросил я.
– Не очень.
– Кому-нибудь позвонить, чтобы забрали?
– Некому звонить, уж будь уверен, – она криво усмехнулась.
– Родные, знакомые…
– Знаешь, что я тебе скажу, мой мальчик? – она вдруг вся подёрнулась, опираясь на тощие ручонки. – Знаешь что? А если я к вам пришла? Вы – мои родные. И знакомые. И больше никого нет. Нигде. Никого не ждали? А я и сама не ждала.
Я почувствовал, что у меня вспотела спина. Так не говорят дети. Так говорят взрослые стервозные тётки. Открыл было рот для дальнейшего выяснения ситуации, но она снова откинулась на подушку, как будто из неё спустили воздух.
– Как тебя… Герман, так ведь?
У меня язык присох.
– Я сейчас уйду, ты не волнуйся. Только… поесть что-нибудь можно?
Передо мной теперь снова лежал ребёнок, худой, страшненький и голодный. Какое уж тут вышвыривание!
– Борщ будешь?
– Ага.
– Сюда принести или на кухню пойдём?
– Пойдём…
Она свесила ноги и, прежде чем встать, секунд десять посидела. Да чем это она вся обсыпана? То ли пудра, то ли цемент, какой-то сероватый налёт на щеке, там, где я её облил.