Не к ночи будь помянута
Шрифт:
Это было очень давно, когда я притащил Герасима – маленького, злобного, больного и блохастого. Я не мог просто накормить его и выкинуть на улицу. Если уж я его подобрал, я понимал, что теперь мне придётся биться с мамой, и ныть, и пускать в ход слёзы, придётся самому мыть его и ходить после покусанным и поцарапанным, и спать с ним, и терпеть его жуткие выходки. Да если б я знал, что мне с ним ещё придётся пережить, я б тогда в штаны наложил, но всё равно не стал бы его бросать, пусть и накормленным.
Эта неприглядная девочка была тоже вроде бездомного кота. Голодная, обношенная, малость с прибабахом – ну куда она пойдёт?
Моя постель всё ещё стояла не заправленной, я немного прибрал её, взбил подушку. Бельё мама постелила вчера, так что ничего, сойдёт.
– Герман!
– А.
– Ты всегда так гостей принимаешь?
– Как?
– Не одетым.
– На себя посмотри, потом замечания делай. Малая ещё смущаться.
И всё-таки натянул первую попавшуюся футболку.
Ада засыпала так же как ела. Только коснулась подушки головой, сразу зевнула, расслабилась и уснула.
Наконец-то я мог её спокойно рассмотреть. А она, пожалуй, старше, чем я подумал. Сколько ей, интересно – четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать? Уж никак не больше. Вид как у узника Освенцима – неестественно тонкие руки, ввалившиеся щёки, фиолетовые тени под глазами, заострившийся желтоватый нос, очень бледная кожа. Поганка поганкой. Может её держали в подвале года два? Я постоял, посмотрел и снял с её головы сырое полотенце. По подушке рассыпались мокрые чёрные волосы.
Интересно, будет эдакое чудо вообще когда-нибудь красивой? Очень странные брови, узкие и чёрные, как будто их провели кисточкой, и словно изломленные посередине, одна чуть выше другой. Уши тонкие и торчащие, причём одно оттопырено чуть больше другого. Какая-то нелепая асимметрия. Острый подбородок. Выступающие скулы. Узкие губы, сложенные надменно и презрительно, отменно портили и так далеко не симпатичное лицо.
Я вышел из комнаты, прикрыл дверь, уселся на диване и стал смотреть первую попавшуюся ерунду по телевизору. Пусть поспит. Что же с ней всё-таки делать?
В животе заурчало, и я вспомнил, что так и не позавтракал, а время, между прочим, шло к обеду. Побросав грязную посуду копиться в раковину, я поставил на огонь турку и отрезал ломоть копчёной колбасы. С колбасой в зубах сварил кофе покрепче, порылся в холодильнике и нашёл коробочку сливок. Так, попытка вторая.
– Герман!
Вот ведь чёрт! Я кинулся в комнату.
– Чего ты?
Она лежала на животе, наполовину свесившись, волосы касались пола, худые руки упирались в край кровати.
– Мне плохо… Тошнит…
Ох, нет, нет, нет! Ковёр! Меня убьют.
– Пошли скорее!
Я подхватил её и потащил в туалет, но немного не успел. Уже на финише её жутко вырвало и на унитаз, и вокруг, и на мои руки. Всё происходящее напоминало фильм ужасов. Красный борщ лился рекой вперемешку с прочими непереваренными компонентами. Девочка в моих руках извивалась от спазмов. Когда у неё не осталось больше ни сил, ни наличности в желудке, она, вся грязная, бессильно обмякла на полу.
Я снова помчался за питьём. Кажется, в таких случаях полагался крепкий чай. Я вылил всю заварку из чайника в чашку. Хуже будет вряд ли.
Ада опять всё выпила единым залпом. Да что ж такое! Ничему жизнь не учит.
Подняться самостоятельно она уже не смогла и, кажется, стала ещё меньше. Я помог ей дойти до ванной, включил душ. Подумал, что не стоит всё-таки её раздевать, и сунул в ванну вместе с халатом. Сидя в воде, похожая на мокрого галчонка, Ада судорожно вцепилась в мою руку и что-то шептала. Я наклонился ниже, чтобы расслышать в шуме воды.
– Не говори никому… я уйду… я потом уйду…
Я задумался о том, что полагается говорить в таких случаях. Ничего гениального на ум не пришло.
– Всё будет хорошо. Ада, ты слышишь меня? Как-нибудь разрулим. У всех бывают проблемы. Ну, тебе получше? Вода не горячая? Снимай эту мокреть.
– Нет… я сама…
– Успокойся, не покушусь. Давай заверну в полотенце.
Выходя из ванной, я поскользнулся и чуть её не уронил. Она снова в меня вцепилась. Руки были ледяными. Уложив её в постель и укутав, я принёс из кухни свой подостывший кофе.
– Только не опрокидывай в себя! Пей потихоньку, смакуй.
– Кофе.
– Да… пей.
– Спасибо.
– Давно не ела?
– Да… Нет… Не ела такого давно.
Чем же она питалась? Где, в каком подвале или гараже обитала до этого? Откуда сбежала, ограбив бабулек? Почему притащилась именно к нам и откуда нас знает? Я посмотрел на неё. Она без сил лежала на подушках.
– Герман.
– Ну.
– Не говори про меня никому, пожалуйста. Жаль, что так получилось. Я разберусь и уйду.
– Спи уже, потом поговоришь.
– Я не понимаю, правда… всё так странно…
Она засыпала, не так, как в первый раз, а напряжённо и тревожно. Когда сон стал крепким, я решил кое-что проверить. Осторожно взял её руку и развернул ладонью к себе. На локтевом сгибе кожа была чистой и светлой. Никаких дорожек. Одной проблемой меньше, и на том спасибо. Взял другую руку, развернул. Чисто. И тут она вздохнула, сморщила нос и пробормотала:
– Не надо. Нет. Муравьи…
Я отскочил как ужаленный, задохнувшись от нового видения – мгновенного и неожиданного. Я проваливался в болото, в густую жижу, в холодную трясину, и не было спасения, и трава выскальзывала из рук…