Не к ночи будь помянута
Шрифт:
– Это ты, Йозеф, герой. Ты нас спас.
– Солдат должен быть справедлив. Женщина и слабый человек не должен воевать.
– Как хорошо сказано.
Я расправляю складки на жемчужно-белом крепдешиновом платье. Из чьего шкафа достал его Йозеф, чтобы подарить? А мог с кого-нибудь и снять, хорошо, если с живого. Приятно носить крепдешин, он холодит кожу и не колется.
Я смотрю на Йозефа и снова улыбаюсь ему.
Убить бы его сегодня и закончить эту канитель. Но придётся подождать.
Я медленно пью вино. Надо же, мускат. Нежный вкус переливается во рту, будя воспоминания. Тётя
И нельзя расслабляться. Я отставляю недопитый бокал.
– Ты мало ешь, мало пьёшь.
Надо отдать ему должное, говорит он без шипящего акцента, свойственного его народу. Может, это из-за хорошего музыкального слуха.
– Не хочется, спасибо.
Йозеф снова приветливо улыбается.
– Скоро зима. Мы ехать отпуск. Ты ехать наш дом. Мой дом хороший. Видеть горы.
Удивил. Не думала, что ты настолько сентиментален.
– Йозеф, стоит ли? Мы так мало знакомы.
– Я решил. Я написал мама.
Маму ты больше не увидишь. До зимы не доживёшь. Мне становится скучно, и хочется скорее закончить этот вечер с вином, свечами и театральными паузами.
– О, Йозеф.
– Мы ехать в конец ноябрь.
Он встаёт и кладёт руки на мои плечи. Тут полагается вздрогнуть, кротко вздохнуть и обернуться, поднять и снова опустить глаза. Можно ещё коснуться кончиками пальцев его рук, как бы случайно, но я уже и так сделала довольно, судя по его масляным глазам.
– Спокойной ночи, Йозеф. Я, пожалуй, пойду, уже так поздно.
Я вздыхаю и встаю из-за стола.
– О, мой красивый девочка!
Он прижимает меня к груди. Я утыкаюсь носом в серое сукно и поднимаю руки ему на плечи. Пахнет табаком, потом и французским одеколоном. Напротив моих глаз распростёр крылья стальной орёл.
Оох, сколько же я спала! Я сладко потянулась и перевернулась на живот. Ладно, пусть будут руки и ноги. И гибкая спина.
Солнечный свет лился из окна. Я подставила под него свои пальцы – тонкие, просвечивающие розовым, с маленькими поломанными ногтями. Закрыла глаза, и голова сразу наполнилась мыслями и желаниями. Я представила себе вкус кофе. Вчера я пила кофе. Рот наполнился слюной, в животе заурчало. Хорошо бы ещё… ну, положим, хлеб. Белый, свежий, с хрустящей пахучей чёрной корочкой. И на нём розовый кусочек сёмги. Или хотя бы селёдки. Голод мучительно, как вчера, сжал внутренности.
А тут вдруг ещё вспомнилось вчерашнее, и я почувствовала стыд и прилив злости.
Как же всё отвратительно сложилось! Эта проклятая беспомощность, слабость. Этот мальчишка. Я принялась прокручивать произошедшее вчера, удивляясь не столько тому, чему стоило бы удивляться в моём положении, а собственным эмоциям. Они просто били ключом, и это было непривычно, дико, непонятно. Память подкидывала то с той, то с другой стороны яркие картинки.
Вкус горячего борща. Сметана. Ммм…
Туалет. Меня же стошнило на него. Боже, какой позор! Хотя, чего уж тут…
Это он меня одел или я сама? Чёрт побери, мне ли стесняться! И кого!
Тёплая вода, ванна. Благодать.
Зачем он завёл эту проклятую музыку?
Злость снова
Это очень мешало сосредоточиться. А надо было думать, что делать.
Но сначала нужно было утолить голод. Волна непривычного смущения вновь ударила в щёки, когда я вспомнила, как прокралась на кухню, чтобы стащить кусок хлеба. И как позорно меня поймали и отвели обратно в комнату. Чёрт, чёрт, чёрт!
Я осторожно села, спустила ноги с кровати и чуть не наступила на спящего человека. Ну конечно, вчера он запер комнату изнутри и улёгся охранять на пол, как собака.
Как глупо. С одной стороны, я же могу его разбудить. Я гостья и больна. С другой стороны – человек вчера поздно лёг, беспокоился, вызвал врача, возился со мной, устал. Подожду. Бывало и хуже.
Я осмотрела комнату, отмечая вещи, назначение которых было непонятно. Вот странная штуковина, прилепившаяся у окна. Не похоже на люстру или бра. Может такой мусоропровод? Но почему наверху? А эта вещь на столе похожа на глаз с одной ногой. Интересные обои. Я провела рукой по тиснёному рисунку – мягкие, будто из плотной ткани, наверное, дорогие.
Голод становился сильнее. Ощущение было такое, что я не ела дней десять. Я легла на край кровати, прижала ноги к животу и стала рассматривать Германа.
Люди обычно так не спят. Так ложатся отдохнуть в траву косари в деревне после обеда, когда всякое живое существо смаривает полуденная жара. Он лежал на спине, вытянувшись почти во всю ширину комнаты, подложив под голову ладони согнутых в локтях рук. Не хватало только травинки во рту.
Я снова ощутила странное чувство – одновременно скованности, волнения и смущения, и не сразу поняла его причину. А когда до меня дошло, чем оно вызвано, вновь пришло удивление. И злость на себя. Чёрт! Что за дурость?
Я была смущена тем, что я не одна. Я настолько отвыкла от людского общества, так одичала, что один вид человека наводил на меня оторопь. Вчера мне было не до этого. А сегодня я смотрела на мальчишку и понятия не имела, как себя с ним вести, когда он проснётся.
Я поймала себя на том, что грызу кончик ногтя. Отвратительная привычка, нельзя так опускаться. В своей жизни я видела десятки, сотни, тысячи людей – мужчин и женщин, красивых и страшных, здоровых и больных, живых и мёртвых, и по большей части относилась к ним не хуже и не лучше, чем к животным. Никто в здравом уме не станет краснеть, увидев на улице кошку или собаку.
Надо было как-то отвлечься. От нечего делать я стала внимательно рассматривать спящего. На него приятно было смотреть, это я заметила даже вчера, когда мне было плохо. Хорошо сложён. Черты лица правильные, крупные, открытые. По-своему красив. Как раз так, как положено мужчине. Не смазлив, не излишне брутален. Есть переходный возраст, когда не скажешь точно – мальчик это или юноша. А про этого не скажешь – юноша или мужчина. Детское, мягкое, нескладное ушло, а матёрое, самцовое ещё не появилось. Молодец, Марина, давай зачетку, «отлично». А над тобой ещё смеялись! Как ты там говорила? «Хороший генотип. Долго искала именно такой материал – внешность, интеллект, хорошая родословная». Шалава.