Не любите меня! Господа!
Шрифт:
— Юлия Григорьевна, я здесь, в людской, за стенкой, вы меня кликните, ежели что будет нужно, я для вас все что хотите… я за вас…слава богу что все закончилось…я думал не выдержу ваших страданий.
— Я знаю, знаю. — Юлия погладила его по голове, — я все знаю, я все тогда слышала. Я тебе очень благодарна, ты мне жизнь спас, себя не жалел.
Колька… Я тебя очень прошу, — она приподняла его подбородок и посмотрела ему прямо в глаза, — не люби меня, Колька, слышишь, не люби, ты очень хороший и все у тебя будет хорошо, но любить меня не смей, слышишь?!
Он кивнул головой, прижался губами к её руке и выбежал из спальни. Нянька Марья подняла голову.
— Кто там?
— Никого, приснилось тебе.
Первые лучи рассвета несли с собой надежду. Она увидит его, обязательно увидит, и непременно все ему расскажет. Теперь, когда прошло уже столько лет, она, по крайней мере, сможет оправдаться и раскроет Андрею глаза на его тестя. Надо жить, надо быть сильной. Ради него…
Несмотря на пронизывающий ветер и холод на улице, в кабинете начальника тюремного госпиталя было душновато и даже жарко. Из кабинета на улицу, в окно, на дождь, сменяющийся снежной крупой, устало глядел мужчина в белой рубашке, с закатанными по локоть рукавами. На вид ему было лет тридцать пять, высок, широкоплеч, атлетически сложен. Темноволосый, с правильными чертами лица и необыкновенными, очень добрыми карими глазами, с немного детским взглядом, — он создавал впечатление сильного, уверенного, но очень уставшего человека. Вторые сутки без сна давались с большим трудом. Нынешняя зима для госпиталя выдалась особенно тяжелой. От чахотки умерло около ста заключенных и сейчас все камеры госпиталя были переполнены страдающими открытой формой этой страшной болезни несчастными. Тюремная обслуга не успевала делать гробы и хоронить умерших. Нужно было срочно предпринимать меры, но для этого нужны были средства, огромные средства, которых у госпиталя, как собственно и у любого другого государственного учреждения не было.
Дверь кабинета распахнулась, в него ворвался пожилой мужчина.
— Едем, Илья Иваныч, едем. Он приехал. Деменев! Он недолго будет в городе, потом уедет обратно в Тюмень. Слух идет, что он продает завод и рудники. Время дорого. Без тебя я сам не объясню, что нужно для госпиталя.
— Да бог с тобой, Василий Семенович, да неужто дождались! Почитай неделю трупы выносим. Сыворотка, лекарства — все закончилось, кормежка хуже некуда, бог видно услышал наши молитвы. Постой, — он внезапно остановился и взял пожилого за рукав, — а ты уверен, что он даст денег.
— Даст, Илья, даст. Мы с ним соседи по имению. Не будь я начальник тюрьмы — точно даст, я тебе голову даю на отсечение.
Во дворе тюрьмы стоял запряженный экипаж. Накинув шинели оба сели в него, и Илья крикнул извозчику:
— Давай в особняк к Деменеву!
— Слушаюсь, барин! — кучер хлестнул лошадь, высокие тюремные ворота раскрылись, и экипаж выехал в промозглое зимнее городское утро.
Григорий Деменев сидел в столовой с утренней газетой и чашкой кофе по-турецки. Маменька хлопотала, накрывая на стол к завтраку. У обоих вытянулись лица, когда они увидели Юлию, которая как ни в чем не бывало причесанная и одетая в яркое, расшитое в восточном стиле домашнем платье, спустилась по лестнице вниз.
— Детка моя! — маменька кинулась и обняла её, — ты встала, ты уже на ногах, моя умница, иди, присядь. Юленька, присядь!
— Маменька, прошу, не надо со мной как со смертельно больной, мне правда, уже гораздо лучше.
— Я право рад это слышать. — Деменев обрел дар речи, — но как! Ты еще вчера была словно умалишенная! Я боялся, что это навсегда!
— Все, папенька. Все! Это все в другой жизни. Миша умер. Моя дочь умерла, но я то ведь жива, правда. — подбородок у Юлии задрожал, она расплакалась, Деменев кинулся к ней, обнял её и прижал к себе.
— Поплачь, детка моя, поплачь, горе оно со слезами выходит…
— Миша! — Юлия плакала навзрыд, — Миша спас меня, а сам погиб!
— Я знаю, милая, знаю, — Деменев пытался погладить её по голове как ребенка.
— Он так меня любил, он жизнь за меня отдал, а я…
— Ну, ну, все, все! Ты его не любила, я знаю, так бывает, не вини себя. Сердцу ведь не прикажешь.
— Зачем он меня любил, папа, зачем! Меня нельзя любить…ты помнишь ту ведьму в Тюмени? Я вспомнила — она тогда кричала такие страшные вещи! Она прокляла меня. Теперь я буду вечной вдовой — все сбывается!
— Глупенькая моя, конечно тебя можно любить, можно и нужно, ты у меня красавица. Просто тебе нужно отдохнуть прийти в себя и…
Вошедший лакей доложил:
— Срочно просят принять начальник тюрьмы, господин Семенов и начальник тюремного госпиталя господин Юсупов.
— Вели отказать, не до приемов мне сейчас. Проси приехать в другое время. — Деменев вытирал слезы на щеках Юлии и баюкал, словно ребенка. Лакей, поклонившись, удалился. Юлия встала и пересела в кресло напротив входа.
— Как хорошо дома! Как спокойно. Всё. Больше никаких слез. — Она откинула голову на спинку кресла, — Все в прошлой жизни.
— Вот и славно. Вот и прекрасно! — Маменька налила ей чашку ароматного кофе и протянула свежую хрустящую булочку, — будем тебя откармливать, а то кожа да кости, глянуть больно, краше в гроб кладут…
В холле послышался грохот и топот. Деменев встал во весь свой богатырский рост. В комнату влетел Илья Юсупов, а за ним начальник тюрьмы. Прижав к груди шапку, последний начал извиняться:
— Прости Григорий, прости друг мой, ну не удержал я этого черта! Здоровый как бык, прислугу твою расшвырял. Не можешь сейчас принять — не серчай. Мы в другое время придем…
— Нет у нас времени, мы уж почти месяц ждем! — Юсупов выступил на середину столовой. Юлия оторвала взгляд от наката на стене. Завораживающий, мягкий, бархатный голос его тронул что-то глубоко внутри её израненного сердца. Она глядела в его глаза и понимала, — что-то происходит с ней, с её душой, что-то странное, неуловимое. Что-то необыкновенное в его внешности, голосе, манерах было едва ощутимым, влекущим к себе.
Деменев металлическим голосом спросил:
— Что Вам угодно, господа?
— Помощь, нам нужна Ваша помощь!
— Так о помощи не просят! Извольте покинуть мой дом!
В глазах Юсупова было отчаяние.
Тфу-ты, черт окаянный, Илюшка, — Семенов в сердцах швырнул оземь шапку, — все испортил! Все пропало…
— Папенька, подожди, я тебя не узнаю! — Юлия встала и, подойдя к отцу, взяла его за руку, — когда это Деменев в помощи людям отказывал? — она повернулась к пришедшим: