Не плакать
Шрифт:
Так франкистский государственный переворот поднял с колен народ, не ведавший собственной силы. И свершилось то, чего ни социалисты, ни анархисты никогда бы не смогли добиться сами: половина Испании и шесть крупнейших городов в считаные дни перешли в руки революционеров. Пока сражались с оружием в руках народное ополчение и силы, именуемые национальными, пока последние воцаряли во взятых ими областях то, что Бернанос без колебаний назвал Террором, пока жестокие репрессии в это же время обрушивались на духовенство Церкви, враждебной Республике и ратовавшей за покорность старому порядку, тысячи крестьян уже начали делить между собой, не дожидаясь закона, обширные сельскохозяйственные угодья крупных землевладельцев.
Надо напомнить, что в Европе конца XIX и начала XX века анархистское
В самом деле, с июня 36-го бесчисленное множество свободных и самоуправляющихся деревень жили вне всякого контроля со стороны центральных властей, без судов, без хозяев, без денег, без церкви, без бюрократии, без налогов, в почти ничем не потревоженном мире и спокойствии. Это и есть тот уникальный, на мой взгляд, опыт, который попытался мой дядя Хосе со своими друзьями привнести в свою деревню и который моей матери, неисповедимыми путями Истории, порой трагичными, порой осиянными славой, а зачастую и то и другое, выпал небывалый шанс пережить.
Монсе, Росита, Хосе и Хуан приехали вечером 1 августа в большой каталонский город, где ополченцы-анархисты захватили власть. И сильнее переживания не было в их жизни. Незабовенные часы (говорит моя мать), они со мной, и памятка, нет, память о них никогда меня не покинет, nunca, nunca, nunca[92].
На улицах царит эйфория, все ликуют, и словно бы счастье разлито в воздухе, счастье, какого они не знали прежде и не узнают больше никогда. Битком набиты кафе, открыты магазины, встречные прохожие будто пьяны, и жизнь идет своим чередом, чудесно, как в мирное время: Только еще вздыбившиеся там и сям баррикады да разрушенные церкви с выброшенными на паперть гипсовыми святыми напоминают им, что бушует война.
Они выходят на Рамблас.
Атмосфера здесь неописуемая, невозможно, милая, передать тебе ее живое ощущение, чтобы оно дошло до самого сердца. Наверно, надо выжить такое самой, чтобы понять это потрясение, шок, el aturdimiento, la revelati'on que fue para nosotros el descubrimiento de esta ciudad en el mes de agosto 36[93]. Духовые оркестры, боевые фанфары, коляски, запряженные лошадьми, на окнах реют флаги, транспаранты, натянутые между балконами, сулят смерть фашизму, высятся гигантские портреты трех русских пророков, ополченцы при оружии гордо вышагивают под ручку с девушками в брюках, катят двухэтажные автобусы, украшенные красными и черными буквами, проносятся грузовики, молодые люди в них потрясают винтовками, и толпа приветствует их, толпа, словно охваченная единым чувством приязни, дружбы, доброты, какого никто на свете и вообразить не может, ораторы неистовствуют, взгромоздившись на шаткие стулья, !M'iralos camarada! !Van a la lucha, tremolando sobre sus cabezas el rojo pabell'on! !Qu'e alegres van! Acaso la muerte les aguarda, pero ellos prosiguen su camino, sin temer a nada o a nadie[94], из громкоговорителей сообщают последние известия о войне, а между этими известиями звучат куплеты «Интернационала», которые хором подхватывают прохожие, а прохожие здесь по-дружески здороваются, по-дружески беседуют и обнимаются, не зная друг друга, как будто они поняли, что хорошее может случиться только для всех, и каждый получит свою долю, как будто все эти глупости, которые обычно придумывают люди, чтобы мучить друг друга — пфффф! — исчезли, испарились.
Моя мать рассказывает мне все это на своем языке, я имею в виду ломаный французский, на котором она говорит, над которым, лучше сказать, измывается, а я из кожи вон лезу, выправляя его.
Монсе и трое ее спутников направляются затем к казарме, у входа в которую стоят грузовики, три джипа и две бронемашины. Внутри двое мужчин в клубах дыма выстукивают на «Ремингтонах» свой революционный энтузиазм, а третий втыкает
Мужчина с напомаженными волосами, как у певцов той поры, подхватывает Монсе на руки, и та взвизгивает от удовольствия. Ополченец с пистолетом за поясом и повадкой ковбоя приветствует Хосе тычком в плечо и спрашивает, откуда он. Из Ф. Надо же, какое совпадение! Сам он из С. Братские объятия. Две девушки в брюках, с выкрашенными красным лаком ногтями, бедовые с виду, угощают их сигаретами светлого табака, и Монсе с изумлением видит, что женщины, и не шлюхи вовсе, могут курить, как мужчины, и дура же я была, смешно вспомнить.
Один из двух ополченцев за «Ремингтонами» направляет их в соседнюю комнату, на двери которой написаны слова: НЕДИСЦИПЛИНАРНЫЙ СОВЕТ. И при виде этой простой надписи Хосе и Хуан радуются, как дети.
Какой-то мужчина сидит там среди сваленных в кучи оружия и военного снаряжения, которые были реквизированы на оружейном складе в центре города. Вместо приветствия он победоносно сообщает, что взятие Сарагосы — вопрос нескольких часов. Он дает Хосе и Хуану по военному ремню и кожаному патронташу. И хоть это пока всего лишь украшение, оба в восторге, точно мальчишки.
Они выходят на улицу.
Ночь прекрасна.
Они счастливы.
Убеждены, что их дело правое.
Все чувствуют, что переживают сейчас нечто великое.
Итальянец, тот, что поднял Монсе на руки, провожает их в роскошный отель, реквизированный CNT и превращенный в народную столовую. Фасад украшен транспарантами с наивными воззваниями к грядущей победе. Монсе, которая никогда не бывала в таких дворцах для миллионеров, да и в глаза бы их не увидела, не случись войны, итак, Монсе, войдя в вертящуюся дверь с третьей попытки (какой же я была деревенщиной, смешно вспомнить!), замирает с открытым ртом перед окружающей ее роскошью: роскошные люстры с подвесками, роскошные большие зеркала в золотых рамах, роскошные деревянные столы с резьбой в виде листьев и роскошная фарфоровая посуда, белая с золотым ободком, я опомниться не могла, говорит моя мать, я была совершенно шеломлена, — о, ты сказала, что о? — ошеломлена, я была ошеломлена всем этим богачеством.
После обеда, отведав дорады с рисом, моя мать, никогда не едавшая иной рыбы, кроме соленых сардин, что сохли в бочках у Маруки, после незабываемого, стало быть, обеда в пятизвездочном отеле моя мать отправилась со своими тремя спутниками в кафе на Рамблас.
Ущипни меня.
Скажи мне, что я не сплю.
Скажи, что это не кончится, так я думала про себя, говорит моя мать.
Вот они входят в кафе «Эстиу», обобществленное, как и все кафе в городе. Мать до сих пор помнит надпись на большом щите над стойкой, гласящую, что чаевых здесь не берут.
Никаких подаяний, с этим свинством покончено.
Орасио, официант, снявший с началом событий свой галстук-бабочку в знак бунта, однако по-прежнему в белом фартуке и с перекинутым через руку полотенцем, лавирует между столиками с грацией тореро.
Монсе впервые в жизни выпивает copita «Анис-дель-Моно». Жжется, говорит она. Вкусно. И Хосе с Хуаном смеются над ее гримасами.
Она слышит, тоже впервые в жизни, иностранную речь, и это как бальзам на душу. Вокруг нее пестрая толпа молодых людей, приехавших со всех концов света поддержать республиканскую армию: американцы вдвое выше ее брата, англичане с молочно-белой кожей и розовыми губами (muy feos[96]), итальянцы с блестящими волосами, швейцарцы, австрийцы, французы, немцы, русские, венгры, шведы. Все говорят громко (поди знай, почему испанец всегда думает, что имеет дело с глухими), курят, смеются, я пьяна, все здесь на «ты», даже не познакомившись. И в этом jaleo[97], в этом гомоне, какое чудесное слово, милая! в гомоне споров, и смеха, и Me cago en Dios, выпаливаемых по поводу и без, и дзынь-дзынь сдвигаемых стаканов, вдруг звучит голос, низкий голос, чуть дрожащий.