Не плакать
Шрифт:
Лидия, налей мне анисовки, милая.
В это время?
Por favor hija m'ia[98]. Капельку. Капелюшечку.
Я еще медлю, и:
Я завтра умру, а ты не дашь мне выпить анисовки?
Я наливаю матери маленькую рюмочку анисовки и снова сажусь рядом с ней.
И вдруг, продолжает она и даже сейчас вздрагивает (потрогай мою руку! ну потрогай!) какой-то юноша, длинный, прямолинейный такой, встает и начинает читать стихи. Это был француз, милая. И вот он читает свои верши, они говорят о море. Он красив как бог. Руки точно у девушки, одет как артист, я так и вижу его, будто это было вчера. Все замолчали. Слушали его. А когда стихи
Моя мать в своем кресле у окна, выходящего на школьный двор, умолкает, задумавшись, а я невольно вспоминаю давешнего поэта из литературной студии, пробивного пустозвона, которого я пошла послушать вчера вечером из чистого любопытства, будет мне впредь наука, и который, замучив нас нескончаемой поэмой, помню только, что в ней без конца повторялось, что у человека имеется перед и зад (а я и не знала!), решил еще покрасоваться, подчеркнув, каким серьезным риском было для него написать эти строки, короче, убожество.
А в кафе, где Монсе и трое ее спутников все еще сидят за столиком, постепенно возобновляются разговоры после паузы, после того чистого молчания, которое порождает красота жеста. Возобновляются сначала о высоком, ибо алкоголь распаляет высокие чувства, потом, мало-помалу, переходят на все более скользкие и скабрезные темы (мать смеется при одном воспоминании о них).
Жизнь — радость, я люблю ее, думала я про себя, говорит моя мать.
Сначала говорят о Дуррути, о его магнетизме, о его героизме, о его доброте, честности, щедрости и верности делу, о его скромности: он спит на тех же тюфяках и ест тот же омерзительный рис, что и его собратья по оружию, не в пример тыловым крысам, которые посылают других на смерть, потягивая виски со льдом через соломинку,
— потом о последних созданных в области коммунах,
— потом о радостных новостях с фронта, из Сарагосы,
— потом о свободной любви и проституции,
— потом о различных методах предохранения (речь идет, если суммировать сказанное, о выборе между contus sodomiter, contus onaniter и contus condomiter),
— потом об олье, патриотическом блюде, если такие бывают, с колбасой или без, тут мнения расходятся,
— потом о garbanzos, из которого ее делают, по-французски — турецкий горох (почему турецкий?), это самый вкусный, самый восхитительный, самый испанский из всех на свете овощей, король бобовых, сил прибавляет, а пахнет-то как чудесно, и все знают, что от него встает, а мужчины с него еще и пердят куда больше, чем женщины, почему бы это? (Типичная шутка испанского мачо, комментирует моя мать),
— о возмутительном отсутствии стихов в их честь. Чего ждут Сесар Вальехо, Мигель Эрнандес[99], Леон Фелипе[100] и Пабло Неруда (этот хрен с горы, говорит моя мать. Почему ты так говоришь? Я тебе потом объясню), чего ждут эти бездельники, почему не поют им хвалу?
— о разнице между пердежом мужским и женским, как в плане музыкальном, так и по части духовитости, о его профилактических и целебных свойствах и о его способности обратить врага в бегство,
— о любителях и хулителях пердежа, которые пока остаются двумя непримиримыми лагерями соответственно разделению полов, но революция вскоре коренным образом изменит это прискорбное положение, и современные девушки будут отныне революционно пердеть (смех),
— не поговорить ли нам о чем-нибудь не столь низменном, предлагает юный философ из Андалусии, похожий на твоего друга Доминика. Если рассмотреть, говорит
Потом разговор снова возвращается к несовместимости на генетическом уровне анархистов и коммунистов, и опять вспыхивают споры, обильно пересыпанные громогласными co~no, joder и me cago en Dios.
Монсе вся обратилась в слух.
Ей кажется, будто жизнь ее мчится во весь опор и естественный ход вещей, ведущий нас постепенно от детства к зрелости, а потом к старости и смерти, вдруг сорвался с цепи и развил бешеную скорость.
Вообще-то мне казалось, что только сейчас и началась моя настоящая жизнь. Похоже было, когда умер твой отец. Когда бишь?
Пять лет назад.
Даже не веруется! Как будто веки прошли.
Ты его хоть иногда вспоминаешь?
Нет, никогда. Мне даже странно, как я мог, так говорят, мог? как я могла прожить с ним столько дней, столько ночей, столько праздников, дней рождения, Рождественских ночей, столько вечеров у телевизора, столько всего, год позади года, и не сохранить об этом никакой памятки.
Вчетвером они выходят из кафе.
Монсе, чувствуя себя окрыленной, говорит, что жизнь — чудо, un encanto[104].
Так легко дышится в городе, такая радость разлита в воздухе, что время ускоряет свой бег, и нет места страхам.
Как я люблю жизнь! — думала я, говорит мне моя мать.
Монсе с тремя своими спутниками идет на калье Сан-Мартин, в богатую квартиру господ Овьедо, доверивших ключи Франсиске.
И Монсе, всю жизнь прожившая в крайней бедности и даже не подозревавшая, в какой роскоши могут жить люди, лишь мельком видевшая эту роскошь в доме Бургосов в тот памятный день, когда дон Хайме сказал Она выглядит скромницей, Монсе ослеплена.
За один вечер она узнала (изборожденное морщинами лицо моей матери при этом воспоминании озаряется радостью, которая передается и мне), что вода может течь из крана, горячая и холодная, что бывают ванны с ножками в виде тигровых лап, унитазы со спуском воды и откидывающейся крышкой, электрические лампочки в каждой комнате, холодильники, стенные часы, термометры, эбонитовые телефоны, короче, открыла всю необычайную, сказочную, несравненную прелесть современных удобств. Ее восхищает все: толстые шерстяные ковры, серебряные подносы, мягкие, так и хочется развалиться, кожаные диваны, портреты усатых старцев в, рамах. Но абсолютной вершиной шика кажется ей серебряная ложечка с ручкой под прямым углом, предназначенная для сахарной пудры.