Не покидай
Шрифт:
Начал ее преследовать. Течение уносило туфлю в лоно все более глубокого оврага: сверху прутиком уже не достанешь. Кончилось тем, что бедный принц повис на коряге, буквально между небом и землей: коряга соблаговолила помочь ему спуститься к воде, но зато потом стала издевательски отвергать все его потуги в противоположном направлении.
По части ловкости принцу Пенапью было далеко до Тарзана, до Фонфана-Тюльпана, и он повис, как панталоны, предназначенные для просушки. С той, понятно, разницей, что панталоны не страдают, не задыхаются, не возносят к небу молитв… Спасительный
Несчастного увидел Желтоплюш, когда спустился к ручью с ведерком.
– Эй… что это вы там делаете, сударь?
– Я жду вас, сударь!
– вскричал Пенапью, и голос его звенел лучезарной надеждой.
– Кого-нибудь жду! Ради гуманности… на помощь!
Желтоплюш уже подбирался к нему, а он все повторял, как заклинание: "ради гуманности…" Так одержимо повторял, что Желтоплюшу пришлось перебить его:
– Кончайте, сударь, с этой "гуманностью". А то я могу уронить вас… просто от смеха!
В самый критический момент расставания с корягой принц Пенапью, кряхтя и стеная, объявил:
– Вы не от падения меня спасаете, нет… И не от змеи… От гораздо худшего: от разочарования в людях! Дело в том, сударь, что все меня бросили…
– Потом расскажете, потом. Сейчас держитесь за меня крепче!
– О-о-о-ой… Лучше вы за меня: мои пальцы совсем онемели… Вы хватайте меня смелей, сударь… можно за шиворот…
4.
Клементина досадовала: неужели нельзя было сначала напоить ее, а уж потом запрягать? Спешили, суетились, ну и сделали наоборот. К тому же Марта, изумленно разглядывающая их нового знакомого, плохо держала ведро, норовила вовсе его отнять: хватит, мол. Но самой Клементине виднее, хватит или нет.
А новый знакомый поглаживал ее тощий круп: всю свою великую благодарность, всю внезапно вспыхнувшую любовь к Желтоплюшу и Марте он не мог поместить в слова - отсюда эти нежности, обращенные к их кобыле. Однако и слов тоже было достаточно, Пенапью прямо-таки захлебывался ими; жалкий, но сияющий, он старался прикрыть свежую прореху на боку своих бархатных штанов и поджимал, как цапля, левую ногу в чулке, поскольку туфлю, увы и ах, унесло все-таки течением. И говорил, говорил…
– Почтеннейшая Марта! Дорогой Желтоплюш! Вот если вы меня спросите: "Принц! Чего вам сейчас хочется больше всего на свете?", - я отвечу как на духу: забиться в этот ваш фургон и ехать, ехать, всецело доверяясь вам относительно направления и цели… Потому что я гляжу на вас, восхищенный втройне: вы мои спасители - это раз, вы необъяснимо располагаете к себе - это два, и вы, оказывается, актеры!
– Но из погорелого театра, - вставила Марта.
– Неважно, совершенно неважно! Актеры - это моя слабость. Актеры и музыканты. А если вы намекаете на какие-то неудачи свои, то я знаю причину! Знаю, хотя и не видел еще ни одной вашей сценки. Притупилась чувствительность зрителей - вот причина! Причем это везде и всюду…
– Извините, принц, -
– Нам пора. Или сюда такие зрители явятся, у которых уж точно все притупилось: стадо кабанов или эти ваши разбойнички… Ну, залезайте.
И он помог пылкому недотепе забраться в фургон, оклеенный рукотворными афишами.
– Там темновато, но к вечеру будет керосиновый фонарь, чтоб не так мрачно… Устроились?
– На этом ящике можно?
– Где брезент? Нет, лучше не надо. В нем, видите ли, едет большая часть нашей труппы. И, наверно, лучшая.
– Виноват… не понял.
– Куклы там, Ваше Высочество. Потом Желтоплюш отошел к Марте, и они пошептались немного:
– Иди туда, к нему. Я буду править. Он, похоже, единственный мужчина, к которому я не буду тебя ревновать.
– Желтоплюш… а ты веришь, что он принц?
– Конечно. Кто еще может себе позволить быть таким лопухом?
– и он взобрался на козлы.
– Давай, Марта, ехать, а то не жди покоя, пока не выберемся из этих окаянных мест…
5.
Смеркалось.
Из леса, наконец, выбрались без новых приключений. Лежала впереди проселочная дорога, висел над ней тощий и зябкий месяц.
– А знаете, что это был за лес?
– Желтоплюш оглянулся на полог фургона.
– И не спрашивайте, дело к ночи - я не скажу, а то люди вы впечатлительные, еще кричать во сне станете…
– Да ты сам вскрикнешь сейчас!
– перебила Марта, высунувшись из полога.
– Его Высочеству знаешь куда надо? К королю Абидонии! С визитом!
Желтоплюш изменился в лице, но потом решил отшутиться:
– Это как же… в одной туфле?
– Нет, теперь это невозможно, я понимаю, - прозвучал скорбный голос Пенапью.
– Но возвращаться в Пенагонию - это же в сто раз дальше? Боже правый, как это все неудачно… нелепо…
– Когда грабят, это чаще всего так и бывает, - заметил Желтоплюш.
– Мы с Мартой, Ваше Высочество, тоже не прочь на абидонской земле оказаться: она как-никак моя родина… Да нельзя.
– Почему?
– Недолюбливает родина странствующих артистов, - вместо мужа сказала Марта. С привычной горечью сказала, не собираясь возмущаться.
– Если нет письменного разрешения из полиции - и думать не моги ни о каких представлениях… тут же сцапают.
Шатер на повозке протестующе заколыхался с той стороны, где сидел Пенапью:
– Что за порядки? Кто их выдумал?!
– Но после паузы он добавил сникшим голосом: - Боюсь, однако, что и у нас такие же… надо будет узнать… Спрошу у папы.
Голова старой Клементины тяжко кивала в такт шагам, будто подтверждая хмурые думы ее пассажиров.
Ни с того ни с сего принц Пенапью взял в полумраке руку Марты и поцеловал ее.
– Что это вдруг, Ваше Высочество? Зачем?
– Вспомнил, как я висел на этой страшной коряге! Мамочки, что со мной было бы, если б не ваш муж… если б не вы оба! Послушайте… неужели я, приглашенный в Абидонию самим королем Крадусом, не выпрошу для вас какую-то глупую полицейскую бумагу? Как же он сможет отказать гостю?