Не поле перейти
Шрифт:
Спустя полчаса все было готово, и главный разрешил ехать.
Три раза Дубравин раскачивал вагоны взад и вперед, пока не решил, что пора попытаться стронуть с места весь состав. Он думает, что это возможно при одном условии: если ему удастся, действуя одновременно регулятором, реверсом и песочницей, в каждое мгновение трогать с места только один вагон. Нагрузка на паровоз будет возрастать постепенно, как и сила тяги машины, и, когда очередь дойдет до последних вагонов, паровоз уже продвинется метров на двадцать вперед, появится маленькая сила инерции,
Но как уловить эту ничтожную величину, на которую надо открывать окна цилиндров, чтобы скорость при трогании с места была одинаковой, пока не пойдет весь состав? Откроешь мало - у машины не хватит сил тянуть. Откроешь чуть-чуть больше - паровоз рванет, но состав всеми своими тысячами тонн будет упираться в рельсы, и машина забуксует. Если же превысишь это "чуть-чуть" на микроскопическую величину, поезд разорвется, как бумажный шпагат в сильных руках.
Где же эта граница, эта невидимая величина, единственно необходимая сейчас машинисту? Для каждого веса поезда она разная.
...Левая рука на регуляторе, правая на реверсе.
Медленно сжимаются мышцы левой руки. Со скрипом от мороза, с глухим стоном трогаются с места смерзшиеся первые вагоны. За ними, все увеличивая скрип и стон, тянутся следующие. Тяжко и гулко грохнул выхлоп ччч-ах! И вот уже напрягается, вздрагивает паровоз. Медленно, едва-едва поворачиваются колеса.
Сейчас будет второй выхлоп. Но мелкая, словно судорожная дрожь пробегает по всему корпусу паровоза.
Он угрожающе рычит, и нет у него больше сил. Надо дать новую струю пара, как задыхающемуся больному воздух из кислородной подушки. Но сколько же его надо дать, чтобы не завертелись на месте колеса, не грохнула, как от взрыва, топка?
Дрожит рукоятка регулятора, и эта дрожь передается на руку механика, на плечо, на грудь, на сердце.
По этой дрожи он словно определяет пульс механизма.
Кончики нервов механика будто простерлись по всему огромному корпусу машины, будто перешла к нему ее сила, и не в котле, а в груди его бьются все пятнадцать атмосфер. И он ощущает каждую деталь механизма, как удары собственного сердца. Он улавливает неуловимую долю мгновения, в которую надо вдохнуть новые силы паровозу, и ту величину силы, единственно необходимую для этого мгновения. Он чувствует миг, в который надо дернуть и поставить на место рукоятку песочницы, чтобы она выплюнула на рельсы именно ту порцию песка, который только на эту секунду должен увеличить сцепление колес.
И вот уже опасная секунда миновала, но поезд становится тяжелее, машина уже не дрожит, а содрогается всем своим могучим телом. И снова кончики нервов улавливают доли мгновения, и снова укрощает машину человек.
Сколько времени продолжалась эта борьба, Виктор не мог бы сказать. Но вдруг его лицо, где каждая мышца будто сведена судорогой, становится мягче.
Вес поезда перестал увеличиваться, значит, движется весь состав, значит, он взял его с места, значит, кончился кошмар остановки. Он оборачивается на помощника и кочегара, видит их окаменелые лица и
И только большая сила воли помогает сдержать восторженный крик, готовый вырваться из груди.
Помощник бросается к окну, смотрит назад и весело кричит:
– Плывет! Плывет хвостовой огонек!
Теперь Виктор Иванович смело прибавляет пару и подтягивает реверс. Надо ехать на самом экономичном режиме, надо готовить резервы.
Дубравин садится, сталкивает на затылок шапку, вытирает платком весь в испарине лоб.
Одна минута потребовалась на то, чтобы стронуть с места поезд, но за эту минуту сорок раз содрогался паровоз и сорок раз машиниста бросало в пот.
До конечной станции доехали хорошо. Паровоз пришлось протянуть чуть не к выходному семафору.
Потом состав расцепили посередине, он проехал немного вперед и осадил на другой путь первую половину поезда. Теперь они стояли рядом, две половинки. Дальше каждую из них поведет мощный паровоз.
Заправившись водой, Дубравин поехал в депо и сдал машину деповскому кочегару. Потом все трое забрали свои сундучки и отправились в дом для отдыха паровозных бригад.
Отдых! Принять горячий душ, поесть - ив теплую постель. Ведь он не спит уже которые сутки!
По дороге им встретился дежурный по депо. Оказывается, он ищет их.
– Диспетчер говорит: может быть, поедете обратно?
– обращается он к механику.
– Стоит литерный особого назначения, а ехать некому.
Дубравин смотрит на помощника и кочегара. Те молчат, но по их лицам он видит: "Мы готовы, Виктор Иванович, как вы, так и мы".
– А какой вес поезда?
– спрашивает он.
– Тяжелый, - вздыхает дежурный, - три тысячи тонн.
– Ну, такой мы увезем, только пусть получше топку вычистят. Пока будут чистить, можно поесть.
Теперь они идут уже не в дом для отдыха паровозных бригад, а в деповский буфет, находящийся рядом.
По маршрутному листу каждый получает триста граммов черного хлеба, сто пятьдесят граммов колбасы и десяток кругленьких, без оберток, конфеток. На маршрутном листе ставят штамп в рамочке: "Получено".
– Вот как здесь здорово снабжают, - говорит кочегар.
– А в другое депо приедешь - один хлеб, да и тот сырой.
– Ну и люди!
– улыбается Виктор.
– Всегда чемнибудь недовольны. Ведь это тебе сверх нормы дают, да еще по карточкам получишь. Чего же тебе "ще?
Кочегар смущенно молчит.
Они садятся за стол и открывают сундучки. Там тоже кое-что имеется: молоко, вареная картошка, а у помощника даже кусочек сала.
Дубравин берет две конфетки к чаю, а остальные тщательно завертывает и прячет в сундучок. Колбасу разрезает на две равные части и половину тоже прячет.
Через сорок минут паровоз уже был под поездом.
Светало. Мороз упал до тридцати градусов. Телеграфные провода все так же прогибались под тяжестью снега. Утренний туман еще не рассеялся, и тускло-тускло мерцали огоньки стрелок и семафоров.