Не промахнись, снайпер!

Першанин Владимир Николаевич

Особой печали после всего пережитого за последние дни в голосе лейтенанта не слышалось. Он устал от войны.

— Как у вас обстановка? — спросил Чапаев. — Нормально?

— Лучше некуда. Напарника моего в лицо ранили. Живой или нет, не знаю. И бронебойщика миной разорвало.

— Чепеля Ивана? Жаль.

Но сквозь сочувствие проскальзывали радостные нотки, что сам он жив и отдохнет в госпитале.

— Водка есть?

— Нет. Сухой закон, — ответил я.

Вскоре появился старшина с помощником. Принесли противотанковые гранаты, еду и махорку. Чапаев попросил у него водки. Старшина, откладывая нам теплую кашу в котелки, немного подумал и заявил, что водки у него нет. Ход мыслей нашего мудрого хозяйственника я угадал. Водка, или разбавленный спирт

у него, конечно, имелась. Однако лейтенант из батальона выбывал и, скорее всего, навсегда. Из госпиталя в свой полк не возвращаются, значит, нечего на него водку тратить. Пришел комбат Морозов, расспросил меня, как и что. Затем тоже потребовал водки. Капитану старшина отказать не мог и с готовностью отстегнул фляжку.

— Вот, ношу чуток… на всякий пожарный.

Комбат сделал несколько глотков, пустил фляжку по кругу среди раненых и тоже уселся с нами поесть.

— Ты чего не ешь, Чапай? Пожуй.

— Не хочется, кость свербит.

— Расстаемся, значит. Лучший командир роты уходит, жаль… Эй, там, не увлекайтесь, спирт крепкий. Оставьте Чапаеву

Затем попрощались со слегка осовевшим от потери крови и выпитого спирта лейтенантом. Чапая в батальоне уважали. Мы с ним крепко обнялись.

— Пока, Федор. Не подставляйся фрицам.

— Пока, Василий. Выздоравливай.

Раненые ушли цепочкой, а комбат с ординарцем остался возле самолета. Закуривая, спросил меня:

— Надоело здесь торчать?

— И надоело, и нельзя дальше. Фрицы пристрелялись, в «пешке» сплошные дыры.

— Не обижайся, что тебе спирту не дал, — сказал Морозов. — Ночью спать не придется. Получаем пополнение. Я пришлю сюда людей с младшим лейтенантом, будешь ему помогать.

— Значит, наступление?

— Я тебе ничего не говорил, и ты помалкивай. В атаке снайперы не нужны, пойдешь в цепи вместе со взводом. Если люди залягут, поднимай любым способом. Сам знаешь, в атаке медлить нельзя. Оказываю доверие, не подведи.

Появилась санитарка, привела еще нескольких раненых. Что-то шепнула на ухо Морозову. Тот вскинулся и позвал двоих. У них белели на руках свежие бинты, оба были кавказцы, из недавнего пополнения.

— Руки специально попортили?

— Нет, фашист стрелял.

— Не брешите, — матом покрыла их санитарка. — Сколько ребят хороших погибло. А вы с такими рожами, откормленные, как кабаны, друг в друга пуляли.

— Не обманывайте, женщина. Раны чистые, без ожогов.

Конечно, они говорили со страшным акцентом, но я не хочу их передразнивать. Не та ситуация. Можно до бесконечности рассуждать о славных сынах всех республик, не щадивших себя в борьбе с фашистами. Но факт есть факт. Не очень хорошо воевали ребята из Средней Азии и с Кавказа. Хватало трусов и самострелов среди русских, однако у этих собратьев по оружию подобные штучки являлись очень распространенными. Сражаться, а тем более погибать за родину они не торопились. Комбат сразу поверил санитарке и оборвал кавказцев:

— Цыц! Слушай сюда. Выбирайте сами, орлы с обосранной горы. Если топаете в тыл, то в карточке переднего края у вас будет стоять особая отметка. Учитывая обстановку, это верный расстрел. Вариант два. Возвращаетесь в окопы и продолжаете воевать. Решайте быстрее.

Оба самострела быстро заговорили по-своему. Кажется, спорили, что делать. Морозов их снова оборвал:

— Десять секунд на размышление. Время пошло.

Кавказцы, как подстегнутые, побежали к окопам.

Ночью пришло и быстро рассосалось пополнение. Человек двадцать пять вместе с младшим лейтенантом остались возле самолета. Перед рассветом разносили водку. Пили по полной кружке, так как водку принесли и на погибших. Я тоже принял сто граммов, хотя делать этого не следовало. Просто не выдерживали нервы. Младший лейтенант суетился, советовался со мной, командирами отделений. Я его «успокоил»:

— Ничего не выдумывай. По сигналу ракеты бросаемся вперед. Ляжет один — лягут все. Так что, пока живые, атакуем без остановок Половина до траншеи добежит, а там рукопашка.

— Неужели половина?

— Как повезет.

—

Штыки примкнуть?

— Пока не надо. Глаза в темноте повыкалывают. Я позже скажу. И гранатами пусть не балуются. Взорвутся к чертовой матери.

Младший лейтенант, огорошенный моими словами насчет больших потерь в атаке, лишь послушно кивал. Я сидел и ждал начала артподготовки. Убьют или ранят, стало безразлично. Быстрее бы только…

Артподготовка на сей раз оказалась более мощной. Передний край противника обрабатывали по очереди минометы, полевые орудия, гаубицы. Затем взлетела ракета. Мы все бросились вперед. Первую линию траншей, сплошь изрытую воронками, взяли с ходу. Вернее, немцы отдали ее сами. Зато вторую линию, примерно в семистах метрах, успели укрепить так, что атака захлебнулась.

Вели огонь закопанные в землю танки, многочисленные минометы, гаубицы — «стопятки». Немцы понатыкали бронеколпаков, из которых стелились сплошные пулеметные трассы. Роты без команды залегли, а затем отползли в брошенные траншеи первой линии. Вскоре огонь затих. Морозов прошел вдоль траншеи молча, долго рассматривал в бинокль подходы к немецким позициям. Я тоже приложился к своей оптике. На меня сразу накинулись старики:

— Не вздумай стрелять.

— Посчитай лучше, сколько наших лежит.

Считать не стал. Мертвыми телами зеленую равнину с яркой весенней травой усеяли в избытке. Из двадцати пяти человек взвода убило и ранило не меньше десятка. Младший лейтенант, для которого эта атака была первой, вел себя молодцом, хотя явно не ожидал такого исхода. Начали атаковать успешно и вдруг встали как вкопанные.

Начальство наверху что-то решало. Бойцы шарили в блиндажах, обыскивали трупы фрицев. Новички с любопытством рассматривали трофейные автоматы, документы, фотографии, кто-то успел хлебнуть рома или шнапса. Я пошел глядеть на результаты своих выстрелов. Наблюдатель, которого я подстрелил вчера вечером, лежал вместе с другими телами в отсечной траншее. Это оказался оберфельдфебель с двумя ромбами на полевых погонах. Пуля угодила ему в нижнюю часть лба, один глаз выбило динамическим ударом, он сполз мутной виноградиной на щеку. Лицо, как часто бывает, уже опухло. Раздувшиеся губы, полуоткрытый рот, дыра на месте правого глаза, а левый, подернутый пленкой, закатился в подлобье. Не знаю зачем, отковырнул ногтями алюминиевые ромбы с погона, сунул их в карман. Над телами кружились серые мухи, и я пошел прочь.

Артиллерия поработала хорошо. Бревенчатый дзот, откуда вел огонь крупнокалиберный пулемет, обвалился. Бронеколпак неподалеку вывернуло из земли взрывом гаубичного снаряда. Боковую броню вмяло, змеилась трещина с палец шириной. Из заклинившей дверцы торчала рука. Братья-славяне, видно, пытались залезть внутрь в поисках трофеев. Однако массивная полуторадюймовая дверца не поддалась, а бронированный колпак, похожий на срезанное крупное яйцо, стал гробом для пулеметного расчета.

В роте Чапаева почти не осталось знакомых лиц, а новый командир, глянув на меня, рассеянно спросил:

— А… а, снайпер?

— Так точно.

— Наблюдайте за фрицами. У меня бинокль разбило, а другой оптики в роте нет.

— Вести огонь можно?

Старший лейтенант, занимавший раньше штабную должность, поморщился. Моя затея ему не понравилась.

— Оно тебе надо? Люди всю ночь не спали, а скоро снова наступать. Пусть отдохнут.

И я стал наблюдать. В мае сорок третьего, после «коренного перелома» под Сталинградом, немцы чувствовали себя еще очень уверенно. Пулеметчики развлекались, добивая раненых на нейтралке. Били с большой точностью из пулеметов короткими очередями. Но даже короткий треск скорострельного МГ-42 вмещал в себя 8-10 пуль, идущих пучком. Те, кто пытался уползти, погибали один за другим. Некоторые, спрятавшись в воронках, звали на помощь. Подошел комсорг полка, молодой лейтенант, присланный в батальон для моральной поддержки, и попытался выдернуть винтовку. Я его оттолкнул. Лейтенант, хорошо выпивший, обозвал меня трусом и снял с плеча трофейный автомат МП-40.