(Не)реальный
Шрифт:
— Я тебя сфотографирую.
Макс даже не спрашивает, Макс ставит в известность. Если это перебор — есть стоп-слово. Но никакой «Зимы» Аленка не произносит. Лишь молчит и глядит на Макса с максимально возможным желанием. Даже губу покусывает, чтобы показать, что ей не терпится. Может, сработает? Ну, или хотя бы на фотке она будет выглядеть дерзко.
Господи, как вспоминаются мысли, что одолевали Аленку в самый первый день, про то, что не очень она и симпатичная, что вряд ли получится — и до того становится удивительно. Вроде ничего не поменялось, но получается же, что не так уж все у неё и запущено, раз вот этот крышесносный мужчина смотрит на Аленку как на какую-то супермодель. Ну, ему-то виднее, кто в его вкусе! И как же хорошо, что его виды на Аленку имеют такую долгосрочную перспективу.
Фотоаппарат щелкает три раза, затем Макс его откладывает. Теперь у него есть на Аленку компромат, хотя… В общем и целом пофигу. Фантазия на тему того, что этот Ольховский, при всей своей ревнивости, поделится этими фотками хоть с кем-то — довольно неверибельна и очень смахивает на мираж.
Нет, это было крайне жестокое обращение с умирающими от желания женщинами. Аленка уже думать ни о чем не могла, только о сексе с Максом, о члене Макса, о пальцах Макса и прочих его «достопримечательностях». А этот паразит, закончив обвязку бедер, завязав последний узел, достал из своей волшебной тумбочки черное перо, сбегал до кухни за блюдечком со льдом, и продолжал издеваться. Аленка не могла видеть его рук, голова все-таки была запрокинута, поэтому категорически не могла представить, где и чем он прикоснется в очередной раз. Прикрыла глаза, сосредоточившись на осязании, можно сказать — добровольно приняла Максову расправу, чтобы сполна ей насладиться.
Его пальцы на её груди. Осторожно кружат вокруг сосков, теребят узел, расположившийся в чувствительной ложбинке между грудей. По лопаткам пробегаются пальцы с кусочком льда, ведут вдоль веревок, очерчивая Аленке рисунок, заставляя её постанывать от контраста ощущений.
Щекотно, и щемит, и крутит внизу живота, хотя, казалось бы — куда сильнее-то. В глазах танцуют солнечные зайчики и мелкие темные мушки. Господи, как же сладко и мучительно, а. Не шевельнуться, не взять его за грудки и уронить на себя — сиди и терпи, терпи, терпи это невыносимое удовольствие, лишь усиливающее внутренний голод Аленки по этому несносному мужчине.
Перо гуляет по бедрам. Порхает по чувствительной коже всей "зоны бикини", заставляет извиваться, вздрагивать, елозить, тревожить на своем теле — и на бедрах же, все те же веревки, тереться о них сильнее, заводиться еще больше.
Губы — суше и горячей, чем пустыня. Когда Макс скользит по ним кусочком льда — Аленка инстинктивно тянется к нему, вожделея этой свежести, раз уж облегчения её мукам не завезли, а получает — жаркие губы Макса и его язык, жадный, добирающийся аж до горла. Аленку уже даже не желание одолевает, лютая похоть, она нестерпимо хочет, чтобы Макс её сейчас опрокинул на кровать, заставил задрать задницу повыше, уткнуться лицом в простыню, а потом — засадил бы так, чтоб искры полетели во все стороны. Он может.
Перо ложится на кровать, у Макса остаются только его руки и лед. Цель — клитор Аленки. Кажется, Макс её то ли изучает, то ли дрессирует, потому что то, что он выделывает с этим чувствительным бугорком — не описывается никакой системой. Натирает, теребит, снова трет, а потом заставляет Аленку усесться на постель и бесстыже раздвинуть коленки. Все для того лишь, чтобы видеть, как его пальцы с ней играются, а затем мазнуть почти истаявшим кусочком льда по половым губам. Выбить еще один стон. Будто ему их мало. Нет, это уже невозможно терпеть…
— Макс…
Промолчал. Даже лицо не изменилось. Ну да, договаривались же.
— Ма-астер…
— Готова?
Тон будничный, глаза — как две бездонные пропасти. Будто договаривают за Макса, все, что он хотел сказать.
Готова ли ты упасть в бездну?
Готова ли ты? Пропеклась ли ты? До румяной ли корочки?
Готова ли, показать, что ты прекрасно знаешь, что ему нужно?
— Трахните меня, мастер, — исступленно шепчет Аленка, добавляя уже от себя, не по оговоренной форме, — и пожёстче, пожалуйста.
Пожестче, так пожестче — как заказывала, так и получила. Все было как в вожделенной картинке — она стоит на коленях, и впивается зубами в уголок подушки. Руки заломлены чуть выше, слегка болезненно, соски трутся о простыню. А Макс в Аленку засаживает: раз, другой третий. И хочется орать, на самом деле, потому что при движениях веревка проскальзывает по коже, и это лишь ускоряет приближение оргазма. Хотя, сейчас на этот оргазм работает все, и жесткие пальцы Макса, стискивающие кожу на её бедрах — особенно.
Каждый толчок — феерия. Каждая секунда — полна этой сладкой агонии. Под завязку. И хочется еще-еще-еще.
Они с Максом по-прежнему соревнуются, он по-прежнему заставляет Аленку кончать раньше себя, и желательно, чтобы к его оргазму она кончила еще разок, но… Но Аленке нравится растягивать секунды до того, как лоно сведет этим мучительно сладким спазмом. Её нравится сам процесс, по-прежнему, а с Максом — как ни с кем. Его всегда мало, в нем хочется растворяться, упасть и утонуть дотла, но… Но что поделать — этот паршивец знает свое дело. Он знает, как заставить Аленку кайфовать, и редко бывает милосерден, у него как будто план на оргазмы. Ничего, Макс, ничего… И до тебя Аленка доберется. Приедет и доберется. Дай только разобраться, как с веревками обращаться.
Мысли в голове — все сплошь какие-то односложные, и в основном представляют собой коктейль из междометий. И оргазм, чертов оргазм — все-таки швыряет Аленку в густую жаркую черноту, когда нету сил ни на что, лишь на то чтобы дорабатывать, довести до разрядки и Макса, а сегодня это все-таки занимает время. Лишних пятнадцать секунд.
Макс дает Аленке растечься по кровати, свернуться на ней клубочком, насколько позволяет веревка. А потом снова её целует, неторопливо, влажно, кажется, поставив себе за цель изучить её горло досконально. И от прикосновения его губ будто по венам бежит то ли электрический ток, то ли какая-то магическая энергия. Кажется, и дышать становится слаще, и цвета будто бы становятся ярче от того лишь, как трепетно и со вкусом Макс Аленку целует.
— Ты космическая, — шепчет он негромко, как будто открывает самый страшный секрет. И у Аленки в душе трепещут бабочки, и задевают своими нежными крылышками сердце, будто покрывая его поцелуями. Эй, бармен, повторите этот вечер, и всем шампанского за счет заведения.
Глава 40
— Мы вам перезвоним.
Валентина смотрела в глаза тетки, которая проводила с ней собеседование и понимала — нет, не перезвонят. Это было семнадцатое собеседование за эти десять дней с момента увольнения. И нет, еще ни с одного потенциального места работы ей не перезвонили. Ну, Ольховский обещал, что работу она не найдет — Валя и не находила. Ни по специальности, ни — без неё. Не брали даже на должность уборщицы на вокзал. Может, стоило рвануть из Москвы, в какую-нибудь провинциальную глушь, вроде той, откуда понаехала эта Алена, в которой про Ольховского и слышать не слышали, но от этой идеи Калугиной становилось тошно. Она была москвичкой. Она ей родилась. И не хотела менять шумную, жизнерадостную, претенциозную столицу на городок типа «деревня», в которой не было ничего, кроме пятиэтажек, уныния и места на свободной кассе у единственного Макдональдса.