Не самый тяжкий день
Шрифт:
Он поцеловал ее в щеку, погладил по голове. Подала она руку и сержанту, который уже не стал долго ее держать, а лишь пожал тихонько.
– Ну, Катерина, желаю тебе того, что каждый солдат другому желает.Голос Мачихина дрожал немного, а здоровой рукой тер он глаза.
– Да, да, всего вам хорошего, Катя,- заспешил и сержант.
Вышли они на дорогу и пошли. Катя стояла и махала им вслед, сержант тоже, часто оборачиваясь, помахивал, пока не скрылась она за поворотом.
Поначалу шли молча. Мачихин часто вздыхал, крякал, а сержант, видно, ходьбой рану разбередил
– Тяжело у меня на сердце, сержант, все о Катьке глупой думаю. Что-то в глазах у нее нехорошее стояло. Приметил?
– В глазах не приметил, а что грустная была, то верно.
– Прямо хоть вертайся к ней,- сказал Мачихин.
Сержант полез в карман гимнастерки, вытащил купюры и стал считать.
– Порядочно у меня деньжат. И сальца купить можно и картохи. Давай в следующей деревне пошукаем?
– Ладно,- согласился Мачихин и вдруг вздохнул.- Знаешь, сержант, хотела мне что-то Катерина сказать, да не решилась. А что, никак в ум не возьму.
Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось - сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.
– В кармане-то что?
– с надеждой спросил Мачихин.
– Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.
– И то верно, засохло горло.
Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки - совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.
– Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую,- сказал сержант.
– А чего она на деньги сделать может?
– В общем, из жалости продала.
После еды разморило их, сало-то - не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.
– Ты что, и верно, решил Кате письма писать?
– А что?
– Да ничего... Может, и правильно решил. Правда, у нее с Витькой любовь была, но его тоже, как и тебя, в сороковом в армию забрали. Не решился я про него спросить, жив ли? Он, кажись, на западе служил. Может, она на фронт-то запросилась, когда на Витьку похоронка или что без вести пропал пришла? Надо было, конечно, спросить, но побоялся, а она сама - ни слова.- Мачихин помолчал немного, задумавшись, а потом продолжил:- Наверно, так оно и вышло... Эх, война распроклятая! Обезлюдит после нее Россия, особливо деревня. В пехоте-то все мужичок больше, а ее-то, родимую, и косит...- Он вздохнул горестно.- А ты пиши, конечно. Сам знаешь, как на фронте любое письмишко за счастье почитаешь.
– Буду писать.
– И вот что я тебе еще, сержант, скажу. Может, ты по молодости лет этого и не поймешь, но поимей в виду. К бабе надо относиться не только как к бабе, но и по-человечески. Вот и пиши по-хорошему, по-сурьёзному, а не всякие там шуточки-прибауточки. Как к другу фронтовому надо. Понял?
– Любишь ты, Мачихин, учить всех,- усмехнулся сержант.
– А что делать, раз вы глупые все,- на полном серьезе ответил тот, на что сержант опять усмехнулся.
– Может, ты и умнее, но здесь не нрав. Девчонкам надо про любовь писать, это уж я знаю.
– Опять ты, сержант, за свое. Какая любовь, война же.
– Ну и что? Девчонки и на войне о любви мечтают. Думаешь, твоей Кате интересны будут "сурьезные", как ты говоришь, письма? Нет. А вот напишу я, что понравилась она мне с первой встречи, что думаю о ней все время, вот это ей-то и будет приятно. Ты, Мачихин, забыл свои двадцать лет...
Мачихин посмотрел на сержанта, задумался, а потом, с неохотой признав правоту его, хмуро пробурчал:
– Ладно, валяй про любовь. Только по-хорошему. Понял?
Сержант не ответил, донеслось до их слуха знакомое жужжание, и оба, подняв головы, поглядели в небо: там высоко, серебристо поблескивала "рама", словно бы неподвижно висевшая в воздухе.
– Высматривает, сука,- зло пробормотал Мачихин.
– Да, высматривает,- подтвердил сержант тоскливо.
Они оба, нахмурившись, глядели на самолет, который медленно уходил на запад. Не быть бы беде, подумал Мачихин, как бы не высмотрела эта гадина ту деревню и лесок, где Катина часть стоит. Не больно хорошо они там замаскировались: и машины в деревне, и кухни дымили, не дай бог, засечет их, проклятая... Но вслух свои опасения высказывать не стал, но сержант, видать, и без него то же самое подумал, губы сжал и начал нервно цигарку крутить.
Вскоре "рама" исчезла из виду, но на душе у обоих стало тяжело и тревожно. Не обмолвившись ни единым словом, длили они свой привал и в дальнейшую дорогу не торопились... И поглядывали они на запад напряженно, страшась и ожидая, что вдруг услышат они оттуда дальний гул бомбежки, а услыхать должны, совсем недалеко они от того леса отошли.
Уже около получаса прошло, но все было спокойно... Сержант приподнялся.
– Может, пойдем, Мачихин?
– Погодим маленько... Я вот что спрость тебя хотел: ты ведь, наверно, десятилетку кончил?
– Да.
– А я церковноприходскую школу только, но кажется мне, что книг я читал поболее тебя.
– Вполне возможно,- согласился сержант.- Ты ж почти вдвое больше прожил.
– Не в этом дело, сержант,- веско сказал Мачихин, тем самым утвердив свое превосходство перед сержантом, который хоть и имеет среднее образование, но мало в чем смыслит и вообще парень легковесный и несерьезный.
Сержант потянулся, зевнул и сказал, что все-таки пора трогаться, а то они до вечера не дойдут до полевого госпиталя и где тогда ночевать. Мачихин посмотрел на запад, прислушался - все было тихо.