Шрифт:
Вячеслав Леонидович Кондратьев
НЕ САМЫЙ ТЯЖКИЙ ДЕНЬ
– Жалею я вас, ребятки,- говорил Мачихин. собирая свое нехитрое барахлишко в вещмешок.- Я, кажись, вроде отвоевался, а вам еще топать и топать...
Дело происходило в санбате, расположенном в семи километрах от передовой в деревеньке Пеньково. Мачихину минным осколком срезало пол-ладони правой руки, но два пальца остались - большой и указательный. Ежели и не спишут совсем, то быть ему нестроевым, в обозе, где война не такая уж страшная, хотя, конечно, и там всякое может случиться... Отправлялся он из санбата в тыл, в какой-то полевой эвакогоспиталь, до которого тащиться верст двадцать. Там, может,
С легкой руки ротного, который прозвал Мачихина "философом", эта кличка прилепилась, и тут, в санбате, его тоже кто с насмешкой, а кто и всерьез звали "наш философ". А был Мачихин до войны колхозным счетоводом, но порассуждать любил, и рассуждения его всегда были невеселыми. И сейчас, глядя в глаза остающихся солдат, он не преминул добавить:
– Мало кому из этой войны живыми выйти посчастливится. Потому и жалею вас, несчастных.
– Брось тоску наводить! Честное слово, уйдешь ты, нам легче станет, надоел своим нудьем,- кинул ему молодой красноармеец с перевязанной головой.
– Не нужу я, а понимаю все лучше вас. Я наскрозь эту войну вижу, какая она кровавая будет. Ежели под каждой деревенькой будем столько класть, сколь положили, то много ли народу в Расее останется?.. Задумывались?
– Да собирайся ты скорей!
– крикнул кто-то в сердцах.- Нечего нас пугать, не из пужливых. Это ты, видать, месяцок на передке пробыл и на всю жизнь испугался. Я вот второй раз уже ранен, а фрица не боюсь.
– Не пугаю я вас, ребятки, да и сам не так уж немцем напуган, я вот о чем...
– Ладно, собрался - иди, Мачихин. Надоело твои разговоры слушать,- не дал досказать другой.- Иди, иди...
– Иду, ребята.- Мачихин закинул вещмешок за спину.- Не поминайте лихом.
– И тебе счастливо... Покедова, Мачихин... Прощай...- раздались голоса.
Он вышел из донельзя прокуренной избы и вздохнул полной грудью. Радоваться, конечно, надо, но радости почему-то не было, хотя светило солнце, день был погожий и предстояло ему идти от фронта, а не наоборот, что совсем, совсем другое дело, но пугала малость дорога. Крови он потерял много, и вряд ли за две недели санбатовского житья при скудноватой жратве ее прибавилось. Чувствовалась еще слабость, сильно болели несуществующие пальцы, причем самые их кончики, а тут надо переть двадцать верст...
У избы, где нужно было получить санкарту, встретил он сержанта Шипилова из второй роты, ладного высокого парня с нагловатыми, чуть навыкат глазами,- правда, на передке они у него померкли, но здесь опять заблестели: ушла из них смертная тягомотина. Мачихин таких людей понимал: жизнь шибко любят, а потому и смерти больше других боятся и скисают быстро. Нет, не трусил сержант, делал все, что положено, но как-то безохотно.
– Ты что, Мачихин, в тыл собрался?
– спросил Шипилов, улыбнувшись и показав ряд ровных белых зубов.
– Ага, сержант, угадал.
– Я тоже... Вот вместе и потопаем.
– Потопаем. Вдвоем-то веселее,- согласился Мачихин, хотя и подумал, что заведет сержант болтовню на всю дорогу, про баб начнет рассказы, а этого Мачихин не любил, про баб-то.
Получили они санкарты, но продуктов на дорогу не дали, сказали, что за день должны добраться до полевого госпиталя, а ежели не доберутся, то должны в пути продпункты быть, а продаттестаты - пожалуйста, держите.
Шипилов был ранен в ногу, но легко,
Вот и тронулись они по весенней, еще не подсохшей дороге, обходя лужи и грязь. Правда, старался не запачкать вычищенные сапоги сержант, а Мачихин особо дорогу не выбирал, шлепая своими большими ботинками напрямик, если, конечно, не по колено была грязь. За это и получил замечание сержанта:
– Некультурно идешь, Мачихин.
– У меня, сержант, силенок нету, чтоб каждую лужу за версту обходить. Да и постарше я тебя почти вдвое.
– Ладно, философ, меня только не забрызгай. Сапоги-то больше негде будет почистить.
– Чудной ты, сержант, думаешь, в тылу тебя каждая баба разглядывать будет? Нет, браток, они в тылу тоже перемаянные. Хоть немца тут и не было, но все равно достается бабонькам. Так что ты свои кобелиные мысли оставь.
– С чего это решил, что я...
– С чего, с чего,- перебил Мачихин.- Вижу я тебя наскрозь и мысли твои знаю.
– Так все и знаешь?
– усмехнулся Шипилов.
– Я во всем, сержант, разбираюсь и все вижу. Потому мне и тяжельше, чем вам, недоумкам.
– Полегче на поворотах, Мачихин. Мы хоть и не в строю, но все же не забывайся.
– Это мы можем,- пожал плечами Мачихин и замолк. Замолк надолго.
Пришлось сержанту первому начинать разговор, не идти же всю дорогу молчком.
– Ты вот говоришь, что все понимаешь. Ну и что ты насчет войны скажешь?
– А чего тут сказать? Не умеем еще воевать. Турнет нас немец летом опять...
– Так и турнет?
– Помяни мое слово. Ежели не здесь, со Ржева, то где-нибудь в другом месте попрет. Ты знаешь, сколько первая мировая шла? Четыре года! Вот и эта столько же будет, ежели не больше. Так что живым тебе не дотянуть. И не мечтай.
– Ну и вредный ты мужик, Мачихин. Зачем же так?- побледнел малость сержант.
– Ты правды хотел? Я тебе ее и выложил. А сказочки пусть кто другой рассказывает.
– Тебе что политрук говорил? Не помнишь?
– А мало ли что он говорил. У него должность такая - говорить.
– А то, что правда и вредная бывает. Вспомнил?
– Это чепуха,- махнул здоровой рукой Мачихин и зевнул.
– Нет, не чепуха. Ты вот своими словами мой моральный дух подорвать можешь. Радость мою омрачаешь, так сказать. Я иду в тыл, думая, хоть час да мой, а ты мне под руку такое. Нехорошо, Мачихин, нехорошо,- укоризненно покачал головой сержант и даже вздохнул.