Не считая лет, Созинов Михаил Дмитриевич

Не считая лет

1989 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Журавли

А я сегодня видел журавлей. Они, построясь в клин традиционный, наполнив тишину крылатым звоном над пестрорядьем леса и полей, летели молча в сторону заката. И я, оставив в борозде лопату и от земли не отряхнувши рук, взбежал на холм следить за их полетом. Махать крылом — нелегкая работа. Но древнее, загадочное что-то и вечное почувствовалось вдруг. Да, я смотрел сквозь годы и века, сквозь временные связи и пространства. Пролетов журавлиных постоянством был восхищен: — Счастливо вам!.. Пока!..— И вдруг увидел четко: там, вдали, где поднимался горизонта гребень, не двигаясь, зависли журавли и крыльями раскачивали небо. Мне показалось: небо там прогнулось и стало много выше и светлей. И вот с холма я окунулся в юность, в землянки, в грязь, в деревни без огней. А немец прет! Гудит аэродром. Взлетаем, строим клин традиционный. Бомбим,

бомбим немецкие колонны. А небо — выше, чище под крылом. Война!.. И тут же, омрачая свет, вошла тревога нынешнего века, где снова угрожают человеку косые тени ядерных ракет. А человек рожден, чтоб жить и жить, любить, работать — золотая доля. И слушать шум тугих колосьев ржи, и видеть журавлей в осеннем поле, и нянчить внуков… Небо было чистым, прозрачным и чуть-чуть голубоватым, за лето отгоревшим. И к закату летели журавли. Подобно искрам сверкали крылья в солнечной дали. Спасибо вам! Спасибо, журавли, за ваш полет! Уверенное чувство, чуть тронутое солнечною грустью, меня переполняло, как прибой. Жизнь беспредельна. Рано ставить точку, раз журавли спокойною цепочкой бесстрашно пролетают над землей.

Дорога

Кого-то автобус Позвал вдалеке. Кому-то в лесочке откликнулось эхо. А я все стою с дипломатом в руке, смотрю на дорогу, которой приехал. Не знаю, не знаю… Но что-то не так. Я ждал этой встречи с таким интересом. А вышло все просто: билет за пятак и десять минут в дерматиновом кресле. Я вымерял всю ее тысячи раз. А может, и больше — считать не захочешь: в распутицу, в зной и осеннюю грязь, в крещенский мороз и февральские ночи. Закрою глаза — и пошел под уклон, в овраге — на мостик, служивший без срока, а там — через лес, через поле — в район, и вот она — школа с крылечком высоким. Как сладок с горчинкою памяти дым и ярки те дни: не забудешь вовеки. Открытие первых земных величин, открытье себя и в себе человека. Бывало, зимой угадаешь в пургу: идти невозможно, а встанешь — и крышка. Себя ободряешь: ведь ты — не мальчишка! И снова шагаешь по пояс в снегу. И каждый не просто дающийся шаг к взросленью и вере в себя приближает… Теперь это — десять минут и пятак. А лучше ли это? Не знаю, не знаю…

«Судить-рядить…»

Судить-рядить — для нас не ново. Умеет русский человек дать прозвище, придумать слово: как припечатает — навек! Мой прадед (пусть же ему пухом земля) за силу кулака в народе прозван был Обухом. Забыли имя мужика. Был крепок прадед. Не обсевок, не из разинь — в живом уме. Пять мужиков и восемь девок поднять и выкормить сумел. Ладонь — лопата. Грудь — столешня. Глаза тяжелые — в упор. Седой, косматый, лешим леший. Попробуй с этаким поспорь… Застрянет воз на косогоре: мелькает кнут, мужик орет. Обух присмотрится и вскоре на недотепу чертом прет. Кнут пополам. Осмотрит клячу. Возницу выругает: «Э-эх!..» В оглобли встанет, раскорячась, воз раскачает — и наверх. В народе крепко любят силу, но по уму и делу — честь. Обух — косить, все шли, косили. Он по грибы — деревня в лес. Вся жизнь его была открыта, как был открыт соседям дом. К нему бежали за защитой, шли за советом и судом. Не ратоборствовал — не доля, и атаманом не служил. Из чернолесья делал поле, болота тощие сушил. Пять мужиков — тут не подремлешь. Строй, обживай — с тебя весь спрос. Женил сынка — дай дом и землю, потом к земле давай покос. Не хвастаясь сермяжной силой, не полагаясь «на авось», он к полю хлебному России сумел добавить пять полос… Обуха нет в живых давненько, а на земле не стерся след. Пусть не Россия — деревенька оберегает память лет. Услышишь — и не веришь слуху: ведь через столько лет, друзья, еще живут «покос Обуха» или — «Обухова земля».

«Всю ночь…»

Всю ночь откашливался гром. На окнах вспыхивали шторы. И по стеклу, и за стеклом струился шорох, шорох, шорох. Но явственно со всех дорог, от рощ, полей, от грядки каждой катился облегченный вздох с восторгом утоливших жажду. К рассвету навалился сон, сместив привычные границы. Так материнская ладонь ложилась в детстве на ресницы… А утром не было зари и солнце потерялось где-то. Но все живое изнутри ликующе лучилось светом. Исчез, как дым, давящий зной. Неторопливо, неуклюже шел день, от радости хмельной, довольно шлепая по лужам.

«Экзамен времени?..»

Экзамен времени? Наверно. Совсем подчистив закрома, свои последние резервы на оборону шлет зима. Опять все лужи застеклила, деревьям нашептала сны. А днем заплачет перед силой ее величества — весны. Спешат за солнечным потоком, подвластные тревоге дней, толчок ростка, движенье сока и вздох разбуженных ветвей. Не переспоришь гимн весенний, земной не остановишь шар. В широком мире потрясений живет раскованней душа. В ней — заостреннее причастность и к трубной песне лебедей, и к человеческому счастью, и к человеческой беде.

Высота

Дух захватывало невольно, только глянешь вниз с колокольни. Сердце, где ты? Лечу среди птиц. Облака плывут у ресниц. И, казалось, немыслимо выше: дым из труб, деревенские крыши далеко под тобою, там. Открывались такие дали! Мир качался и плыл. Не тогда ли поманила нас высота?.. Высота!.. Ты бежишь по кочкам. Пузырем на спине сорочка. А модель за витком виток режет небо наискосок. Высота!.. Строевой — до пота. Подвело животы учлетам. Только сердце твое поет от короткого слова: — Взлет!.. И смешны колокольни стали, если крылья твои из стали. Сразу видишь Европу и Азию. Выше только горит звезда. — Что с тобой? — Ну, хотя бы разик вровень с нею, наверх, туда! …Три!.. …Два!.. …Пуск!.. В дюзах пламя — жаром. Ты далек от земного шара. Рядом звезды летят и тают. — Сердце? — Я с Луною на «ты». …Будь же вечной, жажда святая покорения высоты!

Зарницы

Желтела рожь, сбивались в стаи птицы. Ночь напролет тревожно, как призыв, все вспыхивали дальние зарницы сюда не торопящейся грозы. А в свете их, в короткий промежуток, распахиваясь, продолжали звать глубокие и близкие до жути такие откровенные глаза. Не верилось, не понималось просто, что счастье — только руки протяни… Не дозвалась. Ушла по сухоросу неутоленной, жаждущей земли… Бежать бы вслед, упрашивать остаться… Когда зарницы дальние дрожат, мне кажется, что это бьется счастье, которого тогда не удержал.

«Ночь — впереди…»

Ночь — впереди, ночь — позади, ночь — маскировочным тентом. Патрульный окрик. Штык у груди. Фонарик по документам. Дождь на ощупь, дождь наугад. Шинели шеи мозолят. Скользкий булыжник рубит нога новенькою кирзою. Молчит старшина. Молчим и мы, друг к другу жмемся, салаги. Гудок паровоза из сочной тьмы. Команда: — Прибавить шагу! Сорок — в первый. Сорок — сюда. Скрипят у теплушек трапы. Забота — одна, и беда одна, и поезд идет на запад.

Черемуховый вечер

Льет полусвет черемуховый вечер, прощально осыпая лепестки. Иду в него. Все кажется, я встречу виновницу тревоги и тоски. Ту девочку из школьной перемены, из сумерек вторых счастливых смен, что закружила ласточкою первой в мальчишечьей распахнутой весне. Темнели палисадники смущенно. Доверчива была ее рука. И весь поселок в кипени черемух с рассветом розовел, как облака. Он поднимался над знакомым краем, он излучал неповторимый свет. И вместе с ним, от счастья замирая, мы плыли в бесконечной синеве… Неправду говорят, что время — лечит. Но правду, что беду — ведет беда… Когда цветет черемуха, на плечи ревнивые ложатся холода. Я лишь рассудком принимаю тропы, ушедшие в немыслимую даль, в осклизлые холодные окопы, в транзитные глухие поезда… Вступаю в ночь, в ее прохладный омут, но сердце не умеет не искать. А лепестки, упавшие с черемух, все гуще оседают на висках.

Первый прыжок

Открытый люк — и пустота под ним. И нет опоры: воздух, свет и дымка. А там земля — со всем своим земным — переводною детскою картинкой. Игрушки-села, ниточки дорог, посевов и лесов цветные пятна. Перешагни невидимый порог в себе самом. Так просто и понятно. Натянут каждый нерв — нельзя сильней. Живое тело каждой клеткой, порой, всем опытом, инстинктом, кровью всей противится, с твоим решеньем спорит. Сжимаешь зубы. Сам себе: …два…три! Бросаешься, глаза закрыв, как в прорву. И все, что есть и было там, внутри, срывается и камнем давит в горло. Невольно — ах! А ветер бьет в лицо. Где небо? Где земля? Бросает, крутит. Рукой окостеневшей рвешь кольцо. И через вечность — встряска парашюта.

1 2 3 4 5 6 7