Не считая лет

Созинов Михаил Дмитриевич

2

Все начинается с дороги, с пронзительной минуты той, когда у отчего порога ступеньки скрипнут под тобой. На вертлюжок закрой калитку. На отрочество оглянись. Дорог нехоженые свитки разматывать не торопись. Все взвесь, не сделал ли огреха? Пошел, а надо ли искать? А может, память горьким эхом до гроба будет окликать?.. Все начинается с дороги: удача, подвиг и вина. И первый выстрел по тревоге, и первый бой, и вся война. Да и судьба твоя — отсюда, и судьбы всех, ведущих бой… И в жизни есть такое чудо, как возвращение домой.

* * *

Стою на станции знакомой. Оторопел: ой, как мала! В висках набатом: до-ма, до-ма! гудят, гудят колокола… Был полдень ласковый и синий. Дымились стрехи от тепла. Гряда оливковых осинок вдали качалась и плыла. Горели в солнечном пожаре водой набухшие лога. Как гуси серые, лежали в полях последние снега. Я шел и вглядывался живо, все

схватывал в единый миг: фигуры, лица, взгляд тоскливый и чей-то шепот: — Фронтовик! Налитый смутною истомой весны и тающих снегов, шагал. Была дорога к дому — дорогой в первую любовь…

* * *

Теперь уже не вспомнишь просто, когда и как, в какой из дней меня впервые беспокойство вдруг захлестнуло перед ней. Всегда хотелось почему-то быть рядом, слушать, видеть взгляд. А сам робел и в те минуты все делал глупо, невпопад. Мне все в ней нравилось: походка, корона кос на голове, и ямочка на подбородке, и глаз ее скользящий свет. А голос: стоило услышать средь голосов ее подруг, весна и голуби на крыше на память приходили вдруг. Так ласков был ее глубинный, гортанный, удлиненный «р»… Он снова песней голубиной припоминался мне теперь…

* * *

С тяглом в колхозе было туго. И потому-то конь любой впрягался в воз, в постромки плуга, шел под седлом и под дугой. Коней отец мой знал отлично. В бригаде, раскрепляя их на летний срок, себе привычно брал необъезженных и злых. Так каждый год. Куда же деться, раз бригадир? Стоял на том… Ах, кони, кони-птицы детства, вы долго снились мне потом! От вас пришла — я верю в это — в минуты риска и огня та жажда скорости и света, что в небо вынесла меня. Конечно, было с непривычки страшненько подражать отцу. Но я доволен был, что кличку давал, объездив, жеребцу. На удивление колхозу, не так легки для языка, в строй Буцефалы, Карагезы шли вместо Сивки и Карька. И мужики толпой густою, бывало, встанут, как один, когда я медленно с уздою к такому черту заходил. Тот землю скреб, ушами прядал, под кожей зло катилась дрожь. Он норовил ударить задом — тут сдрейфь — вторично не зайдешь. Седлал, покрикивая твердо и лаской усмиряя зло. И заливала сердце гордость, когда я вскакивал в седло. Девичий взгляд. Мальчишья зависть. Душа распахнуто поет. И вот танцующий красавец из рук моих поводья рвет. А я отыскивал причину проехать раз, и два, и три по улице ее недлинной, у милых окон — посмотри!

* * *

Я шел и думал, что меж нами, какая даль, какая близь? В тугом клубке воспоминаний сейчас попробуй разберись… Бежали дни, и с каждым новым росло, захватывало дух то неоформленное в слово, еще не сказанное вслух. Сперва — записки. Дальше — встречи. Заря. Черемухи в росе. Слова. Молчанье. Снова речи с их недосказанностью всей… В районном центре — пусть не город, но не деревня: ритм другой — мы оказались в разных школах, как разделенные рекой. Как молодость нетерпелива — тогда, и раньше, и теперь. Спеши, не сдерживай порывы, открой сейчас любую дверь. Самонадеянность подростка: ты — на виду, ты — впереди… Друзья на каждом перекрестке, кругом знакомых — пруд пруди. Одни на утро, те на вечер, на волейбол и на фокстрот… Все реже, все труднее встречи. Сумбурней письма. Выше счет… И те черемухи и окна теперь за пламенем войны, как в перевернутом бинокле, безмерностью удалены… Ей — двадцать два. В селе к тому же давно детей иметь пора, уметь покрикивать на мужа и быть хозяйкою двора. Найду ли? Горькая тревога переполняла до краев… Я к твоему иду порогу, как встретишь ты меня, любовь?

3

Почти бегом — остались метры — я, под собой не чуя ног, нежданный, как с другого света, перемахнул родной порог… На мне повисла мать со стоном. Отцовский ус к щеке приник. А я мальчишкой несмышленым себя почувствовал на миг. И я закрыл глаза, вдыхая тот запах детства, дух избы. А веки сами набухали от слез и счастья — жить и быть. Вдруг все качнулось, как над бездной, пошло, поплыло колесом. «Сейчас, — подумал, — все исчезнет, все это было только сном». Открыл… На место встали стены, печь, половик, комод и стол. (И на полу валялся веник — мать уронила, как вошел.) Все узнаваемо, знакомо, погладь и ощути в руке. И даже мамина икона чернеет там же, в уголке. Как я вздохнул! Да, я поверил: все наяву, я дома вновь… …А двери, открываясь, пели, впуская баб и стариков. Не постучав, по-деревенски, соседи шли, одним полны: я был живой знакомый вестник, я был — оттуда, из войны.

* * *

Входила выцветшая старость, ровесники отцовских лет, которой вновь в войну досталось быть главной силой на селе. Шли матери друзей, подростков, уже ушедших воевать, меня по отчеству, не просто, теперь стараясь называть. Ввалилась женская бригада, тесня шутливо стариков, бросая мимолетно взгляды: сейчас посмотрим, мол, каков. Отец, гордясь,— достался случай,— мой нарукавный гладил знак: сын, по старинке, — подпоручик, гвардеец, летчик — это как? Стареет батя. Был он тверже, умел в руках держать народ. Сейчас махнул, как бросил вожжи: пускай бригада отдохнет. А на меня взглянул: мол, так ли? И я, робевший перед ним всю жизнь, сейчас ему поддакнул как равному, кивком одним. «Казбек» открыл. К нему подходят, берут, дымят бородачи. — У нас — теплынь… А там — погода?.. — А как с одежей? Как харчи?.. Они замолкнут — бабы встрянут, своя забота — как смолчать? — Ты там не видел ли Ивана?.. — Мово Алешку — не встречал?.. — Летаешь, значит? — Да, летаю. — Поди-ка, страх? — Земля видна. Знать главное хотят, я знаю, когда же кончится война? Плывет в глазах туман печали. Спросили — напряженно ждут. Я отшучусь: — Об этом Сталин да Жуков знают что-нибудь. У них спроси. И станет легче, хоть никакой, а все ответ… …Гостей разводит теплый вечер, бросая в окна синий свет. Неторопливо подымаясь и перед тем, как дверь открыть, зовут к себе: — Зайди на малость. — Приди хотя бы покурить.

* * *

И остаются те, которых родней считают на селе. Сестра задергивает шторы, Все, что есть в доме, — на столе. И с непривычки так спокойно… Ночь — наша, время — не в обрез. Сначала сравниваем войны, те, что прошли, и ту, что есть. Их много: три войны у бати и две — у дяди за спиной. Перебираем годы, даты, Мукден, Карпаты и Джанкой… И я рассказываю связно, что испытал и что успел. Сначала был подбит под Вязьмой. Потом над Сещею горел. Как приземлился. Днями полз я, ночами шел, глотая страх, оврагами, в воде — по пояс. В воронках прятался, в кустах. Раз на рассвете вышел — поле. Скорей назад и под завал. А немцы — пять шагов, не боле, пилили целый день дрова. Как зажимал я рот — не кашлять, себя не выдать с головой… Как наконец-то вышел к нашим голодный и на немцев злой. Но чтобы сгладить впечатленье, пытаюсь оживить гостей и сам смеюсь, что на коленях протер всю шкуру до костей. Но зятю делается жарко, встает, хромает по избе: он осенью из-под Можайска — хлебнул сполна солдатских бед. Считает он, кусая губы, парней, женатых мужиков, которые уже не будут в деревне подновлять домов. Он долго загибает пальцы и называет имена убитых, без вести пропавших… Так будь ты проклята, война! Потом ко мне: сходи к Максиму, хоть добрым словом помоги. Хандрит кузнец не без причины: вчистую списан — без ноги… Давно убрали чашки-ложки. Чай на столе. Веду опрос: как с хлебом? Как у них с картошкой? Как люди? Как живет колхоз? Отец, хвативший лишку горькой, быть с нами вровень норовит и все пытается махорку — век не куривший — закурить. Он браво дым пускает носом. Ну, молодец! Совсем герой! Но отвечает на вопросы, качая сивой головой. И все подробно — о колхозе, про сенокос, про лен и рожь, про лошадей: — А Карагезы,— вздохнул, — на фронте. Не найдешь…—

* * *

Наговорились понемногу, устали гости, я устал. И собирается в дорогу гостей последняя чета. Мать им подносит на прощанье перед порогом «посошок». С меня берется обещанье к ним заскочить на вечерок. Я обещал сегодня — скольким? А отпуск мой — сгорает треть. К нему бы столько, да полстолька, да четверть столька — не успеть. Но обещаю снова: — Добре!.. …Я выхожу в ночной апрель. Чуть подмораживает. Дробью реденько падает капель. А тишина! Весь мир — хрустальный. На уши давит тишина. Не веришь, что за дальней далью бессонно ахает война. Чуть-чуть сереет купол неба. Восток наполнился зарей. Дымком попахивает, хлебом и тонко — тающей землей. Редеет млечная дорожка, прохлада гладит кожу щек. …Все хорошо. А вот немножко чего-то надо бы еще.

* * *

Лежу, ворочаюсь. Не спится. Считаю. Жмурюсь — не берет. То слышу голоса, то лица ведут какой-то хоровод. Из кухни мать пришла тихонько, пришла и села у окна. — Не спишь?.. Родимая сторонка не первому тебе — без сна. Сменить подушку? Может, жестко?.. И, помолчав: — А там-то… как? — Там, мама, чаще нары, доски, солома… Не болят бока. И словно сердце обрывая, сказала тихо, наклонясь: — Твоей-то нет… Она не знает. На курсах в городе сейчас. «Не надо, милая, не надо»,— я не сказал, потер висок. А мать: — Ни складу и ни ладу у вас с ней не было, сынок. Она сама не приласкает. Вся в мать… Сердечко под замком… Ей — покорись… Она такая, чтоб был мужик под каблуком. Я закурил, волненье спрятав, в окне угадывалась даль. И снова мать: — Галину сватай, хоть завтра же… А та — горда… Я вспомнил вдруг: от всех в сторонке стояла в шубке. Все гадал: откуда?.. Броская девчонка! Сестренку друга не узнал… — Мать, не жени меня до срока. Галина мне — не клином свет. И для нее найдется сокол: ей что сейчас?.. Шестнадцать лет? — Галина — девка без изъяна: работать, петь или плясать. Она с тобой за океаны всегда пойдет — жена и мать. Вот так я думаю, сыночек… — Не трать напрасно слов и сил. Девчонке голову морочить — не буду, мама, не проси!.. Опять молчим. Она тихонько мне гладит волосы рукой. Не знаю, спится ли девчонке с характеристикой такой?.. Но чую: топчется медведем забота, маме застит свет: — Скажи, ты в город не уедешь?.. Ты обещаешь?.. Точно — нет?.. Ну, спи, сынок! — И мама крестит, и медленно идет к двери… Не спится мне. От мыслей тесно. И сердце… Черт его бери!