Не считая лет

Созинов Михаил Дмитриевич

4

Каким меня пронзило током, спалив защитное — дотла, когда ты мимо низких окон, потупясь, тропочкой прошла! …Сидели мы. Да, видно, так уж не мной, не им заведено, при встречах, бывшие в атаках, берутся часто за вино. Ничто — годов прошедших ноша. Ничто — забвения туман. Любая встреча — бинт присохший сдирает с незаживших ран. Фронтовики — народ особый, пусть без отметины во лбу, бывает, их скупое слово скрывает целую судьбу. Не торопясь, не с кем попало и не с таким, что круть да верть, а чтоб обоих целовала одна и та же сволочь — смерть… Сидели мы. Сине от дыма. Беседа медленно текла, стихала. Костыли Максима стояли тут же, у стола. …А ты прошла… Весь хмель — как клином ударило — рванулся вон… И тут легла ладонь Максима на золоченый мой погон. Глаза опять колючи стали, зрачок горяч и недвижим: — Обида жжет… Не рассчитаюсь. Не ковырну я их Берлин… Встряхнул

бутылку и наполнил стаканы: — Ну, давай — за жизнь! Потом кивнул на окна: — Понял? Тебя зовет… Поторопись!..

* * *

— Ты… в отпуске?.. Не по раненью?.. В глазах — испуг. — Жалеет бог. Все непритворное: волненье, румянец, облегченный вздох. — Дай посмотрю в глаза… — Знакомы…— — Не смей смеяться!… — Вот те раз? — Ну, не смотри… Я — не икона… — Ты больше. Ты — иконостас!.. Глаза с лукавинкой бегучей все те же. Может быть, теплей… — Сбежала с курсов… Редкий случай… А ты домой — на сколько дней?.. — Узнала — как? — Через знакомых. Вахтер зовет: такая — есть? Там женщина: — Приехал… Дома!.. Я ночью — в поезд. Утром — здесь —… …Землянки. Грязь. Воронки. Глина. Тылов немецких рубежи. И черный «фоккер», бьющий в спину. Возмещены. Спасибо, жизнь! Схватить на руки. Закружиться. Зацеловать бы. Унести. «На улице!» Ее ресницы в испуге дрогнули: пусти! — Как ты живешь? — Как все, не хуже. А ты? — Воюю, как любой… — Не мальчика я слышу — мужа,— пропела басом. — Вон какой!.. Ремни погладила, погоны, тихонько по лицу — рукой, как в детстве: ласково, знакомо. Вздохнула: — А уже другой… Все те слова, что я упорно все эти годы шлифовал, каким бы оказались вздором — произнеси их… Что слова? Глаза в глаза. Ладонь в ладони. Смятенье распирает грудь. И чувствуешь, что в светлом тонешь, и рад до боли — утонуть… Ты — есть, и большего не надо. Пой, смейся, слушай, говори Мы шли. С моей кирзою рядом шагали туфельки твои. Мы шли. Куда? Не все равно ли? Веди, дороженька, веди! Пусть будет лес, пусть будет поле, пусть будут горы впереди. Пусть бьются ливни, ветры воют, пусть вьюги заметают след. Да что нам мир? Мы были двое. Нас было двое на земле… Манила светлая округа. Звенели весело ручьи. И бились чибисы над лугом, выпытывая; — Чьи вы?.. Чьи?.. Не узнают. Ах, птичье племя! Весна, любовь, птенцы, отлет. Лишь мы живем в такое время, не знаем, что нас завтра ждет. Но вместе, рядом!.. С неба мощно текла на землю синева. В зеленой дымке млела роща. Вставала первая трава.

5

Три года не было вечерок, а нынче — только б выходной… Шли в клуб по вечеру девчонки, несли «Семеновну» с собой. И парни шли со всех окрестных колхозов лихо, под гармонь… Там было весело и тесно, плясали — вздрагивал огонь. Одна на клуб семилинейка. Под гармонистом — табурет, и все. Для нас нашли скамейку, наверно, довоенных лет… В пятнадцать — парни, не мальчишки, а пахари и косари, нужды хватившие с излишком, в труде с зари и до зари. Держась солидно, деловито, басят простудно — строгий вид. Но их цыплячья беззащитность за каждой фразою стоит. Пока апрель, пока не пашут, в воскресный вечер тут как тут. Повеселятся и попляшут, немножко душу отведут. Пускай же в музыке утонут глухая боль и злая речь, и немальчишечьи ладони оттают от девичьих плеч. Среди парней — девчонок стайки, как васильки во вдовьей ржи. А сзади жмутся перестарки — печаль в глазах, а надо жить. Неловко им. Краснеют густо. Для них парнишки — не серьез. А все война. Да будь ей пусто от вдовьих и девичьих слез! И не нарядной, и не сытой проходит девичья пора. Их половиночки зарыты в полях от Волги до Днепра. И вроде быть им здесь не место, и вроде верят в лучший час. Танцуют вечные невесты, друг друга пригласив на вальс.

* * *

Война прошла лесоповалом по населенью деревень. Тылы? Кто был там? Кто остался кормить Россию каждый день? А вот он — тыл! Стоят живые, на плечи взяв крестьянский груз… Наверно, понял я впервые душою, что такое Русь! Она живет в труде и горе и в том, как пляшет молодежь. Нет, Русь не вырубишь под корень, ее со света не сживешь! Не запугать ее крестами, не задавить ее броней. Пусть ты падешь в бою, но встанут мальчишки эти за тобой. И автомат возьмут и в пламя пойдут, как мы идем сейчас. Пусть закричат в атаке: «Мама!» — с испуга только первый раз. А во второй — смолчат: мужчины свершить сумеют правый суд. И наше знамя до Берлина они победно донесут!

* * *

Дымили густо самосадом в углу мальчишки-мужики… — Пойдем станцуем. Это надо! Нам быть гостями не с руки. Нам жизнь тянуть в одной упряжке, нам вместе строить и пахать… Долой шинель, долой фуражку, мы встали — начал шум стихать. …Нас только двое в клубном зале. Сыграй нам, мальчик, старый вальс… Бесцеремонными глазами девчонки изучали нас. Круг разошелся, дали место: танцуй, товарищ фронтовик. Ты в их глазах была невестой счастливой самой в этот миг.

6

А утро было ясным-ясным. День прокатился, как в бреду. Нас усадили в угол красный у полдеревни на виду. А солнце — взламывало рамы, играло на эмали блюд. Застолье было как экзамен на право дочери в семью. А взгляды — как тут без пристрастья? И шуточек — прямая суть: уж погуляли бы на счастье на вашей свадьбе — что тянуть? Ну, шуточки… А как ты рдела: что тут ответить? Как смолчать? Чтоб опереться, то и дело касалась моего плеча. Ты выдержала тот экзамен. И даже мама расцвела… Нам стали лишними признанья, все обещанья, все слова. А мир весь солнечный и синий. В душе горячечной обвал… …Я никогда таким красивым, таким счастливым не бывал. Привыкший к раннему подъему еще с далеких детских дней, чуть свет я выходил из дому по стежкам юности своей. Колхоз не то чтоб знаменитый, Вполне обычный, средних сил, но без дотаций и кредитов себя и Родину кормил. Со стариками да мальцами (теперь с него — какой уж спрос?) едва сводил концы с концами, на сверхпределе жил колхоз. С зерном — беда, с кормами — туго, чуть — лошадей, чуть-чуть коров. В бригадах — бороны и плуги, нет ни машин, ни тракторов. Нет соли, спичек, керосина. На фермах — течи, сбруя — срам. По вечерам горит лучина, стучит кресало по утрам. Пока подсобным да запасом (да уж какой теперь запас?) живет деревня. Пусть без мяса, картошка есть и вволю квас. И только, словно свет в окошке, надеждой держится одной: вот скоро немца укокошим и мужики придут домой.

7

Четыре дня — почти мгновенье — короток срок переступить ту робость, жажду поклоненья, святого отрочества нить. В большой любви — такого мало… …Сереют окна под рассвет. Мы двое в мире. — Ты устала?.. Вторую ночь не спишь… — Нет, нет… Чем пахнут волосы? Травою, слегка привядшей на лугу. — Теперь я знаю, что с тобою я очень сильной быть могу. И год, и два, и три сумею… И десять лет — я буду ждать… Согнусь, состарюсь, поседею… С клюкой пойду… — Серьезно? — Да! — Я верю. Только… это слезы?.. — Заклятие!.. Платок возьми… …Любовь, когда ты станешь прозой в моей душе, — меня казни!

* * *

Опять в обстрелянной суконной сижу, готовый в дальний путь. Зал. Темнота. В проем оконный ненастная струится муть. Дорога в дождь — всегда на счастье. Ну, как же! Только ожидай… Вот и мелькнули наши «здравствуй!», осталось горькое «прощай!» Все нами сказано о главном? Или не все?.. Опять слова? Но почему любовь бесправна и почему всегда права? И ты молчишь. Притихла рядом. Касаюсь локона виском. Тебе шепчу на ушко: «Лада». А в горле ком, горячий ком. Пыхтит за стенкой маневровый с одышкой тяжкой паровоз… — Четыре дня… А сколько снова тебя не будет?.. Сколько врозь?.. Что отвечать тебе? Как смею? «Жди!» — приказать? Но буду ль прав? Мне далеко идти. До Шпрее. А я еще не взял Днепра. Ночь. Темнота. Твои ладони. Сухие губы. Пальцев дрожь… …Курю. Считаю перегоны. А за окошком плачет дождь.

8

Опять с утра ревут моторы. Опять планшет через плечо. И вновь работа, от которой я был на время отлучен. Так принимай теперь на веру, не осознав душой пока, все измененья, все потери и пополнение полка. И было мне тогда не просто домыслить, в чем моя вина… Нет, не домой я ездил — в гости. А дом мой — полк и жизнь — война.

* * *

В те дни отчетливо впервые ума коснулось моего, что на войне трудней не вылет, а ожидание его… Май — ни полетов, ни разведки, в матчасть зарылись с головой. Уже пошучивали едко: «Займемся, может, строевой?» Восточный вал. Мы рвемся в дело. Душа горит: пора, пора!.. В конце июня загудело. Пехота ахнула: «Ура-а!» И стало весело и жарко. Разворотив Восточный вал, не успевали клеить карты, за фронтом тыл не успевал. С утра до вечера полеты. Горит земля, горит металл, и дым пожаров в самолете, на высоте, в носу щипал. Сегодня — Орша, завтра — Крупки. А следом — Любча или Клодь. По одному, десятком, группой сдаются немцы — «майн гот!»… Давно ли было — вспомнить горько, чтоб взять деревню в три двора, мы изучали все пригорки, разведкой мучаясь с утра. И радовались, словно дети, что овладели пустырем… Да, были мы за все в ответе: за каждый куст, за каждый дом. За все. За всех. И вот мы встали, умеющие воевать. Мы городов не успевали ни рассмотреть, ни сосчитать.