Не сердись, человечек
Шрифт:
— О мами, о мами, мами блю, о мами блю! — доносится откуда-то из глубины коридора. Сестра смотрит на меня с улыбкой, словно хочет сказать что-то. Пройдя несколько шагов, открывает дверь, за которой звучит песня. Входим. Оказывается, здесь целый оркестр. Одна из «музыкантш» бьет по тумбочке, как по барабану, вторая, стоя на кровати, гремит двумя чашками, третья сидит на подоконнике с вязанием в руках и орет, точно корабельная сирена. Увидев нас, все трое умолкают. И лишь теперь я замечаю, что в палате есть еще одна девица, но только не музыкантша, а читательница. Она читает лежа какую-то книжку. Удивляюсь, как это ей удается.
— О, сестричка привела нам новую жиличку! — спрыгнувшая с подоконника тридцатилетняя мадам с мощными ручищами обращается ко мне: — Я — Павлина, но все зовут меня Матушкой, поскольку я здесь самая старшая и с самым большим стажем. Это второе уже, — похлопала она себя по животу, — и тоже будет иметь честь родиться здесь, как и первое. Ты не обращай внимания на то, что я такая изящная, — заявляет мадам, а ее подружки улыбаются: вот, мол, какие мы юморные. — Милка, Ани и Ге-но-ве-ва многострадальная, — представляет она своих подружек. — А теперь ты, будь любезна, озаглавь себя!
Да, именно такими я и представляла их себе… Всякий сброд. Мелют разные пошлости похлеще мужиков. И ложатся с кем попало…
— Ее зовут Елена, — ответила за меня сестра, подходя с моей сумкой к койке, которая, как я поняла, будет моей. — Устраивайтесь и приходите за одеждой, — говорит мне сестра.
Она уходит. А я, тупо уставившись на сумку, никак не могу решить: оставаться здесь или подхватить свои вещи и бежать отсюда. Чувствуя страшную усталость, опускаюсь на койку. Рядом моментально усаживается толстая, остальные сидят на кровати напротив и смотрят на меня.
— Леночка, что нос повесила, а? — сует мне в лицо свою физиономию толстая. — Выше голову! Думать надо было, когда ворковала с любимым образом, а теперь — думай не думай — выход один: рожаешь — и все!.. Со мной не пропадешь! Так ведь, а? — обращается она к своим подружкам, и те подтверждают:
— Да-а.
— Матушка, а мы будем ее венчать? — спрашивает вдруг одна из девиц.
— Ага! — отвечает толстая. — Но только не сегодня. Сегодня дежурит этот евнух Лолов… У тебя есть фото любимого образа? — обращается она ко мне.
— Нет!
Своим криком я даю им понять, что хочу только одного — чтобы меня оставили в покое.
— У нас такие номера не проходят, — журит она меня как маленькую. — Конечно, есть у тебя фото. И я даже могу сказать, что написано на обороте: о камень споткнешься — вспомни обо мне. Или: пусть это воспоминание будет для тебя маяком в бурной ночи жизни. Весь этот репертуар я знаю как свои пять пальцев. Это мы уже проходили. Дай-ка фото, понадобится для венчания.
Толстая протягивает руку и нетерпеливо пощелкивает пальцами, а мне от всего этого становится тошно.
— Меня не интересуют никакие венчания, — цежу я сквозь зубы. — Оставьте меня в покое.
— У Матушки на это дело имеется патент, — говорит Ани и улыбается точь-в-точь как доктор Пеева, а меня уже и это бесит, потому что я не выношу, когда ко мне относятся со снисхождением, как к жалкому, несчастному существу или как к малолетке, тем более такие, как эти. — Матушка венчает каждую новенькую, чтобы улучшить ее же настроение.
— Точно, а иначе начнем сигать с третьего этажа вниз головами, — вздыхает Гена, поднимаясь с койки четвертой девицы, которая молчит и только смотрит, как теленок, то на меня, то на своих подружек.
— Давай, моя девочка! — напоминает Матушка уже помягче, но все так же настойчиво: видно, привыкла командовать. — Давай фотографию и приготовься рассказать свою историю. Можешь и приврать малость, здесь никто не говорит правду, важно — уметь соврать красиво. Я слышала уже историй двести, и все они похожи друг на друга как две капли воды. Я собираюсь даже написать на эту тему научный труд «Все женщины — курицы» и стану доцентом наук.
— Кандидатом наук, — поправляет Ани.
— Именно, — соглашается Матушка и снова обращается ко мне: — Ну давай фотографию.
— Сказала, нет! — отрубаю я.
Но она не обращает на это никакого внимания и тянется к моей сумке, а открыв ее, естественно, сразу же натыкается на Жорину фотографию. От возмущения я теряю дар речи.
— Нет слов — слезы душат! — восклицает Матушка, едва взглянув на фотографию. Остальные тоже суют свои носы, даже лежачая поднимается. — Ничего не скажешь, — продолжает толстая, — малышка с понятием. Да, на таких мы летим, как мухи на мед, хотя и знаем, что они бабники и что не ты первая и не ты последняя. А почему? А потому что считаем, что мы — самые неотразимые. Потому что — курицы безмозглые! От амбиций. Вот и портим их. А им что — безответственный народ.
Толстая вскакивает с кровати, направляется к своей тумбочке, открывает ящик и кладет туда Жорину фотографию.
— Понадобится, — заверяет она.
Это уж слишком.
— Отдай фотографию! — вскакиваю я и чуть ли не с кулаками бросаюсь на нее.
— Ну-ка потише, потише! — отвечает спокойно толстая, отталкивая меня от себя как пушинку. И добавляет уже мягче: — Сходи-ка к сестре, возьми свои тряпочки и приходи, расскажешь свою историю, а то дело уже к ужину подвигается.
Да, похоже, нам не ужиться с этой дамой. Ох и ошибается же она, если думает, что я буду плясать под ее дудку! В принципе мне нравятся мужланки, но командовать мной — извините. Я ни отцу, ни Жоре никогда не позволяла такого, а какой-то бабе, можно подумать, позволю.
Пожалуй, схожу за «тряпочками», как выразилась толстуха.
Выхожу из палаты и с треском захлопываю дверь — пусть знают наших… Сестра выдает мне халат, ночнушку, полотенце, о чем-то спрашивает, но что именно говорит — я не слышу, точнее, не слушаю. Возвращаюсь обратно и замечаю, что в коридоре стало оживленнее. Мои соквартирантки тоже стоят у палаты — похоже, ожидают меня, чтобы идти вместе ужинать.
— Леночка, переодевайся быстренько в больничную робу и пошли ужинать, — говорит Гена.