Не склонив головы
Шрифт:
— Хенде хох! [1]
Ощущаю на себе тяжесть чужого тела…
Меня вталкивают в сарай. Там полумрак. Стараюсь пересилить боль в голове, осматриваюсь. В углу лежит человек. Какое холодное у него плечо. По-видимому, это — мертвец. Толкаю сильнее.
— Швайн, свинья… Я вам покажу!..
Неужели Алексеев? Сразу забываю о боли.
— Пашка?!
— Ой, товарищ майор… Это вы? — Ефрейтор с трудом поворачивается: — Значит и вас тоже?
— Да… и меня.
1
Хенде
— А я думал погибли…
Успеваю заметить кровавые подтеки и огромные синяки на лице шофера. Шинель Пашки измазана и порвана, рука обмотана тряпкой.
— Так рвануло бомбой, — рассказывает Пашка, — что очухался уже в руках швайнов. Куда забросило машину, и сейчас не пойму!
— Был без сознания?
— А если нет, разве дался бы фрицам… — голос у ефрейтора дрожит. Наверное от обиды.
— Ну ладно, может, сумеем бежать.
Но я не надеялся, что нам действительно скоро представится такой случай, и сказал эти слова больше для успокоения и не только Пашки, а и себя…
Прошел день. И вот мы с Алексеевым в эшелоне для военнопленных…
Воспоминания прервались так же неожиданно, как возникли. Петр Михайлович Луговой продолжал стоять у окна. К нему подполз Пашка. Не в силах терпеть очередной приступ боли, Пашка поднял здоровой рукой другую руку, забинтованную, с посиневшими пальцами, и тихо замычал:
— Ыы-ы-ы… Петр Михалыч, ы-ы-ы…
Луговой некоторое время не отвечает.
— О-оо-о, Петр Михалыч… — не успокаивается его бывший шофер. Тогда Луговой наклоняется к Пашке, внимательно смотрит на него.
— Болит, Паша?.. — Луговой снова надолго замолкает. Но ему не по себе. Его большие серые глаза, кажется, сейчас запали еще глубже, в них застыла безмолвная грусть. «Хорошо, если скоро будет остановка, — думает он, — тогда можно попытаться еще раз перевязать товарищу руку. А если до остановки далеко, как быть?» Но Луговому никто не отвечает, Неужели людям все уже безразлично? Хочется громко закричать. Но разве это поможет? Вон там, в темном углу, один из «пассажиров» — солдат уже вторые сутки кричит. Он то смеется, то вновь кричит. А что толку! От его голоса порою становится жутко…
Поезд остановился. Луговой услышал, как снаружи заскрипел снег. Громко раздались удары по засову — дверь поползла в сторону. В вагон хлынул морозный воздух, из клубов белесого пара вынырнула голова, потом плечи конвоира. Он вскинул автомат и повел стволом, чертя в воздухе крест.
— Выходи! Живо, живо!
Рядом большое здание вокзала. Оно сильно разрушено. Зияют пустотой проемы окон. На перроне эсэсовцы-автоматчики. Началась выгрузка.
Тяжело раненых, больных, тех, кто совсем обессилел, заталкивают в машины и немедленно увозят. «Ходячих» строят в колонну. По бокам эсэсовцы, охранники с собаками. Колонна движется через город. Здесь много разбитых домов. Угловатые громады их выглядят мрачно… Улицы узкие, прямые, но замусоренные камнем, осыпавшейся штукатуркой. Населения почти не видно. Это — Каунас.
Колонна миновала
Луговому очень трудно. Он поддерживает Пашку. Парень дважды терял сознание, но Луговой тормошит его, тянет дальше и дальше.
— Петр Михалыч, брось… — шепчет Пашка, — все равно не дойду.
— Иди, слышишь, иди и молчи, — хрипло отвечает Луговой. А ноги заплетаются все сильнее, они будто чугунные. Много ли еще идти, где же конец?
Неожиданно в голове колонны раздается громкий смех. Человек смеется пронзительно, визгливо. Луговой стискивает зубы. Он узнает солдата из своего вагона. Неужели сумасшедший солдат тоже попал в колонну? Но не успел Луговой подумать об этом, как щелкнул выстрел — смех оборвался. Сумасшедший больше никогда не засмеется.
Впереди — большой холм. Чем ближе подходят к нему люди, тем огромнее он кажется. Дорога никуда не сворачивает — упирается в эту гору. При виде ее люди еще ниже опускают головы. Разве мыслимо подняться им на холм? Это невозможно. Сил совсем не осталось.
Луговой чувствует, как у него опухли ноги. Он оглядывается по сторонам. У края дороги стоит серая, припорошенная снегом каменная плита. На ней можно разобрать надпись: «VII форт».
Надпись очень лаконична, Но что скрывается за словом «форт»? Какое-то неясное предчувствие новой беды все сильнее овладевает людьми.
Дорога обрывается. К холму ведет узкая лестница. Пленных выстраивают в две шеренги. У многих из них такое ощущение, будто эта лесенка — последняя в их жизни, огромный холм поглотит все.
— Равнение! Живо, живо… — звучит команда. Шеренги вытянулись длинной лентой. Эсэсовцы начали проверку. Военнопленных считают. Время тянется так медленно, что минуты кажутся часами. Наконец подсчет окончен.
Открылись железные ворота и поток измученных, оборванных людей устремился в темнеющий проход.
Огромный холм известен был жителям Каунаса, как древнее хранилище пороха, созданное еще во времена Петра Первого. Долгие годы обширные помещения, находящиеся внутри холма, зацементированные и выложенные красным кирпичом, совсем не использовались, в нижний ярус просачиваются грунтовые воды. Они совсем непригодны для жилья. Но гитлеровцы предназначили форт для военнопленных.
Луговой и Пашка попали в боковую «комнату». От других помещений она отличалась тем, что была значительно меньше по своим размерам. В комнате уже теснилась большая группа людей. Они — тоже военнопленные, прибыли сюда раньше. Люди лежали на досках, настланных прямо на цементный пол. Здесь постоянно стоял отвратительный запах.
Но в этот вечер выбившиеся из сил Луговой и Пашка, едва опустившись на доски, забылись тяжелым сном. Однако долго спать им не дали. В помещение вошел эсэсовец. Вместе с ним был пожилой человек, одетый в старое зимнее пальто. Он был бледен и, видимо, очень устал.
— Встать! — громко раздалась команда.
Эсэсовец показал на своего спутника.
— Врач.
Сказав врачу несколько слов по-немецки, он вышел. Врач подождал, пока за эсэсовцем захлопнулась дверь, раскрыл свой баул, достал бинты, вату, медикаменты.