Не склонив головы

Калачев Владимир Сергеевич

— Прошу подойти, кому нужна помощь… — Голос у врача тихий, он хорошо говорит по-русски. Военнопленные глядят на него с недоверием.

— Прошу… — повторил приглашение врач. — Я такой же, как и вы, только цивильный… Медикаментов мало. — Он указывает на свой баул: — Это последнее.

Луговой тихонько толкает Пашку и выступает вместе с ним вперед. Врач осторожно снимает с руки Алексеева грязный бинт, смотрит на нее. Лицо у Пашки сереет, он стискивает зубы. В ране копошатся короткие белые черви.

— Это

спасло вас, молодой человек.

Пашка молчит. Затем смотрит на Лугового. Но Петр Михайлович стоит к нему боком — взгляд его обращен на человека, лежащего недалеко от двери. Человек — в темной стеганой куртке. Стеганка порвана, из нее кое-где торчит вата. На ногах грубые прохудившиеся ботинки, засаленные обмотки. Человек сильно зарос щетиной, но он не старше Лугового, ему лет сорок — сорок пять. Заметив пристальный взгляд Лугового, человек тоже внимательно посмотрел ему в глаза, слегка кивнул головой.

Между тем, врач, окончив перевязку, негромко сказал:

— Надеюсь, скоро все заживет. Во всяком случае, опасности теперь уже нет. — Врач дотронулся до плеча Лугового: — А у вас что? Голова?

— Да, пустяки, — обернулся Петр Михайлович.

На затылке Лугового будто срезан острым ножом кусок кожи. Череп не тронут. Врач смазал рану.

— Можно не закрывать, так лучше подсохнет.

К врачу подошло сразу несколько человек. Некоторым из них он успел сделать перевязку. Однако закончить работу ему не удалось. В дверях снова появился эсэсовец.

— Выходи!

Полутемный туннель тянулся около двухсот метров. Он привел к большой площадке на противоположной стороне холма. Здесь внутренний двор. Он выложен продолговатыми бетонными плитами и обнесен высокими каменными стенами. А над головой небо, черное, с яркими звездочками.

С вышек, установленных на стенах, ослепительно светят прожекторы. В глубине двора на специальных мостках громоздится котел. Пленные длинной цепочкой проходят мимо котла, почти не задерживаясь возле него. Им дают по полчерпака какой-то бурды. Она из брюквы, чуть приправлена отрубями. Многие люди тут же, в строю, с жадностью хлебают «суп» и движутся в обратном направлении к туннелю.

Неожиданно на дворе раздается крик. Все словно по команде поворачивают головы. Два дюжих охранника избивают молодого военнопленного. Затем они волокут его на середину двора. Там, широко расставив ноги, стоит эсэсовец.

— Внимание! — звучит приказание.

Раздачу пищи приостанавливают.

— Эта свинья нарушил порядок. Он пытался получить две порции супа, — громко говорит эсэсовец. — Он не хочет подчиняться немецкому порядку. — Эсэсовец неторопливо вынимает из кобуры пистолет. Сухо звучит выстрел.

— Так будет со всеми, кто нарушит порядок! — Предупреждает эсэсовец.

Парень лежит, раскинув руки, в самом центре двора. На него

наступил ногой эсэсовец. В руке у эсэсовца уже не пистолет, а короткий хлыст. Он щелкает им по ярко начищенному голенищу сапог и спокойно закуривает сигарету. Мощные прожекторы освещают внутренний двор. И Луговому кажется, что луч света нарочно остановился на убитом. Видна каждая черточка на его лице. И не верится, что минуту назад этот молодой солдат шел в шеренге со всеми, был жив.

* * *

Рано утром Луговой проснулся от холода. Когда он открыл глаза, Пашка уже не спал.

— Здесь собака и та сдохнет…

— Не отапливают… — отозвался Луговой.

— Петр Михалыч, так мы не протянем, — зашептал Пашка, — первую ночь рука не беспокоит, вздохнул было свободней, а тут… — Пашка выругался.

Луговой сел, плотней запахнулся шинелью и повернул голову к двери. Человек с черной бородкой тоже проснулся. Он слегка кивнул Луговому. Петр Михайлович провел рукой по переносице: «Где я видел его?» Как ни старался он, но припомнить бородатого военнопленного так и не смог.

Человек с бородой, стараясь никого не потревожить, стал пробираться к Луговому. Он присел перед ним на корточки:

— Не узнаешь, Петро?

— Нет, — откровенно признался Луговой. Но в памяти у него в этот момент мелькнуло что-то знакомое и очень, очень далекое…

— Эх… курсант Луговой…

— Старшина Соколов! — тихо вскрикнул Петр Михайлович.

— Так-то брат. Двенадцать лет прошло, а училище наше я не забываю.

— Прости, Костя, запамятовал. По совести сказать, и изменился ты сильно.

— М-да… Борода выросла, на ногах грязные обмотки, так что ли? — Соколов усмехнулся. — Жизнь-то оказалась сложнее, чем мы в молодости думали.

— Сложнее, — согласился Луговой.

— Мы, по правде сказать, много недопонимали прежде, мне это теперь совершенно ясно, — задумчиво продолжал Соколов. — Вон, видишь, — он кивнул головой на скорчившихся на досках людей, — как приходится расплачиваться… Тяжело, брат…

— Да, не легко… — глухо начал Луговой, — но наш народ…

— Э-э, брось! — вдруг раздраженно махнул рукой Соколов, — брось…

Луговой быстро поднял голову:

— Ты что же, считаешь, это — конец?!

— Ничего я не считаю, — еще с большим раздражением продолжал Соколов. — Сам раскинь мозгами: допустили до Москвы, Сталинграда. Вот же сволочь, куда докатился. И знаешь, главное, танки у него, самолеты…

Услышав шорох, Луговой предостерегающе приподнял руку.

— Правильна, Петро, ты прав, мы и говорить теперь не можем свободно, — с горечью откликнулся Соколов.

Луговой больше не возражал. Он решил дать товарищу высказаться и понимал, что Соколов изливает ему то, что давно уже выстрадано.