Не сотвори себе кумира
Шрифт:
Но все ошиблись, ошиблись из-за непонимания самой сути моей настойчивости. Она диктовалась не стремлением получить какую-то ответственную должность, какой-то пост с хорошей зарплатой. Моя работа и заработок вполне меня удовлетворяли, хотя к журналистской работе меня еще тянуло — было мне все же не семьдесят лет, а только пятьдесят! Главной моей целью было доказать всем этим выскочкам тридцатых и сороковых годов, что и мы не лыком шиты, что наше поколение, так беспощадно истребленное Сталиным и Гитлером, скорее всего, лучше, а не хуже их, что мы духовно чище перед партией и народом, чем они думают. Я боролся с этими аппаратчиками за все свое поколение, оставшееся
Поэтому, чем больше передо мной возводилось баррикад, тем настойчивее мне хотелось их разрушить. Тут была затронута моя партийная и человеческая честь! И на моей стороне был Двадцатый съезд. Если я откажусь от борьбы за восстановление, то и мои товарищи могут засомневаться во мне, будто я в чем-то грешен, в чем-то повинен, не оправдал их веры…
Через год и два месяца я подал заявление в обком с просьбой рассмотреть мою апелляцию.
И все повторилось снова как по писаному. После заседания парткомиссии обкома, которая так же, как прежде и городская, не высказала своего мнения, было заседание бюро обкома. Руководил заседанием второй секретарь обкома Попов, и за двадцать минут, пока разбиралось мое дело, он даже не повернул головы в мою сторону, и я не уверен, видел ли он меня вообще. Все мои просьбы и объяснения не дали желаемых результатов — председательствующий твердил одно, как заученное:
– Длительный перерыв, отсутствие прямой связи с партией, слабая общественная работа. Предлагается вступить на общих основаниях.
Таково было содержание заранее принятого решения.
Через несколько месяцев — а это было уже начало 1960 года-я написал горькое письмо Первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву, и вскоре после этого потухшие было страсти вокруг моего дела вновь разгорелись, как головешки на ветру…
Глава двадцатая
Будь разумен, укрепляй свой дух в борьбе.
Лишь бездарный покоряется судьбе.
Абай Кунаибаев
Однажды в конце рабочего дня меня остановил в коридоре член партийного бюро и замсекретаря Михаил Абрамович Фрид. Пожав руку, он вдруг сказал:
– Зайдемте в партбюро, есть интересные новости. Наше ЦКБ уже двенадцатый год занимало совершенно непригодное для конструкторской работы помещение — пустовавшее с военных лет здание Дома культуры имени Бабушкина в Невском районе. Наши рабочие комнаты и зальцы, выгороженные из бывших полутемных фойе, темных переходов, зрительских лож, театральной сцены и артистических, в большинстве своем не имели естественного освещения. Одну из таких комнатушек, оборудованную на месте бывшей ложи первого яруса, занимало партийное бюро вместе с комитетом комсомола. Туда-то мы и зашли с Фридом.
– Садитесь и слушайте, — торжественно-доверительно сказал он, усаживаясь за столом напротив меня.
Я почувствовал, что завел он меня сюда неспроста: видимо, дело связано с моим письмом товарищу Хрущеву. Так и оказалось.
– Вы писали в Центральный Комитет? — спросил он.
– Писал, — не задумываясь ответил я.
– Мы так и подумали, когда к нам нагрянул высокий гость из Москвы.
Я молчал, не перебивая, спросив лишь разрешения закурить.
– Курите, бог с вами. — Фрид был некурящим. — Неужели до вас не дошел слух, что здесь был инструктор Комитета партийного контроля ЦК Ларионов?
– Как же я мог слышать, если парторганизация от меня наглухо закупорилась?
– Это вы уже преувеличиваете.
– Какой же вывод вы сделали после его посещения?
– Мы поняли, что бюро совершило большую ошибку. У Ларионова сложилось совсем иное мнение о вашей истории.
– Значит, мои шансы повышаются? Что-то светит?
– Определенно светит. Так что ждите вызова… Буквально на другой день после этого разговора я получил открытку из Смольного, в которой меня просили прибыть туда в такую-то комнату к товарищу Ларионову.
Михаил Сергеевич Ларионов в то время курировал
Ленинградский обком в качестве полномочного представителя ЦК. Принял он меня приветливо, и уже с первых его слов я понял, что дела мои действительно сдвинулись с мертвой точки.
После недолгой беседы Ларионов предложил мне приехать на заседание комитета. На это предложение я ответил:
– Имеет ли смысл моя поездка в Москву? Если у вас складывается иное мнение, отличное от решения обкома, тогда вопрос может быть решен и без меня.
– Все же я рекомендую приехать. У членов комитета могут быть вопросы, на которые я не смогу ответить, не зная сути.
Дней через десять после этого я получил вызов из ЦК, а через день уже шагал по Москве.
Накануне заседания комитета, как мы и договорились, я был у Ларионова. После дополнительных и уточняющих вопросов и моих разъяснений он зачитал подготовленную им справку. Факты были те же, что и в ленинградской справке, но звучали они совершенно иначе, не было той предвзятости, нарочитости.
Наутро было заседание. Мне навсегда запомнились строгая дисциплина и организованность в работе всех звеньев аппарата ЦК. Приглашенные являлись в точно назначенное каждому время. Члены Комитета партийного контроля собирались в той же просторной приемной, где и все остальные, вызванные на заседание и отметившиеся у секретаря. В точно установленное время в приемной, над дверью зала заседаний, прозвучал звонок, и члены комитета вошли в кабинет. Вместе с ними прошли туда представители обкомов и инструкторы КПК, оформлявшие дела апеллирующих.
Затем, по второму звонку, секретарь произносил фамилию вызываемого. Накануне Ларионов мне сказал, что наше дело разбирается вторым.
– Следующая очередь ваша, — предупредил секретарь, когда первый человек зашел в зал заседаний.
Вскоре из зала вышел пожилой, совершенно седой человек, вытирая платком вспотевший от волнения лоб.
– Ну, как ваши дела? — тихо спросил я.
– Все хорошо, — так же тихо успел ответить он. Шверник — тогдашний председатель КПК — в этот день отсутствовал, и на его месте сидела пожилая женщина, как мне потом сказали, Андреева, заместитель Шверника. По установленному здесь порядку первое слово по делу принадлежало инструктору, готовившему материалы. Ларионов доложил существо моего дела, потом мне было задано несколько вопросов, после чего Андреева сказала: