Не такая, как все

Брокман Сюзанна

— Младенец, — произнес он. — Мне снился младенец.

Марисала нахмурилась.

— Ребенок Инес и Гектора?

— Нет.

Снова наступило напряженное молчание.

— Расскажи мне, — не выдержав напряжения, прошептала Марисала. — Почему ты не хочешь об этом рассказывать?

— Потому что это было ужасно, — тихо ответил Лайам, и в глазах его блеснули слезы. — И, мне кажется, если я не буду об этом говорить, не буду об этом думать, это… забудется. Куда-нибудь уйдет.

Он снова замолчал, склонив голову

на руки — а когда поднял глаза, в них не было и следа слез. «Неужели он вообще не позволяет себе плакать?» — подумала Марисала.

— Не получается, — признался он. — Я не могу об этом забыть. Они притаились здесь, — Лайам ткнул пальцем себе в лоб, — все эти воспоминания, и ждут, пока я засну. Они не уйдут по своей воле, верно?

Марисала кивнула.

— Нет, не уйдут, — прошептала она.

Он протянул к ней руку, словно утопающий к спасательному кругу, и Марисала сжала его пальцы. В глазах у нее стояли слезы; она молчала, ожидая, что Лайам сделает еще один шаг к ней навстречу и заговорит.

Одна минута сменилась другой, другая — третьей… Марисала терпеливо ждала.

Наконец Лайам заговорил тихим, еле слышным голосом:

— Однажды в тюрьму бросили беременную женщину, — начал он. — Не знаю, чем она досадила правительству — да она и сама не знала. Она сидела в соседней камере. Мы не успели познакомиться как следует — несчастная пробыла там всего несколько дней.

Лайам замолк, и Марисала догадалась, что он из последних сил борется со слезами. Лучше бы он заплакал, думала она. Ему стало бы легче. Тот человек, что прятался вместе с ней в джунглях, не стеснялся плакать. Но с тех пор он научился скрывать свои чувства. Прятать их от всего мира — даже от самого себя.

— В стене между нашими камерами была щель — всего несколько миллиметров шириной, но через нее проникал звук. Мы разговаривали по ночам, когда охранники спали.

Однажды за ней пришли и поволокли ее наверх. Я понял, что они собираются ее бить… — Голос его дрогнул и сорвался. — Господи, как эти звери могли бить беременную женщину?

Марисала крепче сжала его руку.

— Они стегали ее плетью до потери сознания. А потом бросили обратно. Я слышал, как она кричала, что начинаются роды, что ей нужен врач — но они только хохотали. А потом вышли и заперли дверь. Она родила — одна, в сырой вонючей камере. А потом умерла. Она истекла кровью, Мара, и никто не пришел ей на помощь.

Лайам обнял Марисалу и зарылся лицом ей в волосы. Плечи его тряслись. Марисала догадалась, что он плачет. Он все-таки позволил себе заплакать, но Марисала была этому уже не рада. Может быть, она ошибается? И для него лучше постараться просто забыть все, что он пережил в застенках Сан-Салюстиано?

Но история была еще не кончена.

— Она знала, что умирает. Звала меня, просила помочь, спасти хотя бы ребенка. Но что я мог сделать? Я кричал громко, как

только мог, звал на помощь. Никто не пришел. И она умерла — можно сказать, у меня на глазах.

Марисала плакала вместе с ним и не замечала своих слез. «Господи, — молилась она, — пожалуйста, помоги ему! Облегчи его боль!»

— Она умерла, — продолжал Лайам, — а ребенок еще жил. Он плакал. Много часов подряд я слышал детский плач за стеной.

— Боже мой! — простонала Марисала. — Боже мой!

— Это было ужасно, Мара. Тогда мне казалось, что более страшной пытки и придумать невозможно. Что еще немного — и я не выдержу. Сойду с ума или разобью себе голову о стену. Но потом ребенок замолчал… и я понял, что бывает еще хуже.

Они долго молчали. И что могла Марисала сказать в утешение?

— Скажи, как жить с этим? — дрогнувшим голосом спросил Лайам. — Как жить с такими воспоминаниями? С этим — и еще со многими другими?

— Не знаю, — тихо ответила она.

— Я вернулся домой. Вырвался из этого ада. Мне казалось, что все позади, что теперь все будет хорошо… Оказалось, нет. Я не могу об этом забыть. Как ни стараюсь, не могу. Марисала молча гладила его по изрытой шрамами спине. Как она хотела помочь ему — но что она могла сделать?

Но, может быть, она поможет ему хотя бы на несколько мгновений забыть обо всем пережитом?

Марисала погладила его по колючей щеке, прикоснулась губами к губам, ощутив соленый вкус его слез. Лайам отпрянул, но Марисала поцеловала его снова.

— Мара, не надо… — пробормотал Лайам, но не отодвинулся.

Она заставила его замолчать поцелуем. И еще одним… и еще… И вот уже он сам целовал Марисалу, страстно и жадно впиваясь губами в ее нежный рот.

Он прижимал ее к себе, сминая тонкую футболку, и целовал ее все сильнее, все глубже, все яростнее.

«Неужели он хочет меня? — мелькнуло в голове у Марисалы. — Да, наконец-то он признал, что хочет меня так же сильно, как я его!»

Руки Лайама скользнули под футболку и начали гладить ее обнаженную спину. Вот, не прекращая поцелуя, он подхватил ее и усадил к себе на колени. Марисала ощутила, как бурно растет его желание. Застонав, он нащупал рукой ее грудь — и тогда Марисала одним быстрым движением стянула с себя футболку.

— Мара, не надо! — тихо взмолился Лайам.

Но тело его не повиновалось чувству долга: оно жило своей, особой жизнью. Руки его ласкали Марисалу, губы тянулись к ее набухшим соскам, а язык… Марисала вскрикнула от наслаждения. Никогда еще она не ощущала ничего подобного.

Свершилось то, о чем она мечтала долгие годы. Они с Лайамом любили друг друга. И к черту все сомнения, все «надо-не надо»! Пусть останется одно желание, одна любовь!

Марисала горела, как в огне, — и видела в синих глазах Лайама ответное пламя.

— Идем ко мне, — прошептала она.