Не уходи. Останься

Мазуровская Никтория

А Дима все видела. Краем глаза наблюдала за Ибрагимом и старалась сдержать смех, когда увидела несколько готовых к бою «снарядов».

Сделала пару шагов в сторону, спряталась за своего снеговика и стала выжидать.

Руслан и не понял, чего это сестра заныкалась. «Бац», — и все лицо в снегу. «Бац», — и больно стало заднице. Еще раз «бац», и снег уже на шее, стекает по горячей коже за шиворот. Руслан от холода зашипел и тоже стал делать снежные «снаряды».

Дима захихикала и присоединилась к «бомбежке».

Спустя полчаса, мокрые, замерзшие и ужасно счастливые

брат с сестрой завалились домой, до этого попрощались с Ибрагимом на лестничной площадке и разошлись по домам.

А дома… Руслан сразу лицом посуровел, Дима еще не успела разуться, как из кухни послышались крики.

— Марта, ты этого не сделаешь! Поняла?! — грозный бас отца ее пугал до икоты.

— Иди в комнату, Снегурка, — брат мягко надавил на ее плечо и развернул к комнате, — Иди.

И она пошла. А Руслан остался в коридоре, слушал, как родители ругаются, а потом не выдержал и пошел их утихомиривать…

Дима вздрогнула и вырвалась из сна.

А душа была не на месте. Что-то в этом сне было не так, что-то важное. Будто, ответ на мучавший вопрос, но сейчас, находясь здесь, а не там, она не могла точно сказать, что именно ее так напрягло и даже испугало.

Но проанализировать сон до конца не смогла.

Глаза сосредоточились на тени возле ее кровати. Там кто-то было.

— Извини, я не хотел тебя разбудить, просто не мог уснуть.

Игорь поднялся с пола, потянулся. Видимо, сидел долго, кости хрустнули. Ему стало ужасно неловко, но выражение его лица Дима в темноте разглядеть не смогла.

— Что ты здесь делал?

— Сидел.

Простой вопрос — простой ответ. Сидел. Круто!

— Просто сидел и все?!

Плечо опять ныло. Голова гудела как после перепоя. Но она приподнялась на подушке, села удобней. И включать торшер не стала. По себе знала: в темноте, не видя лица собеседника намного легче рассказать о том, что гнетет.

Они с Ромой столько бессонных ночей просидели в темноте, разговаривая, а иногда и просто молча. Но рядом. Темнота прятала их от кошмаров. Видимо и Шрайману теперь нужно это своеобразное спасение.

Дима подтянула ноги к груди, освободила больше места на кровати.

— Садись, — похлопала рукой по одеялу, — Садись Шрайман, не ломайся, не целка.

Мужчину покоробил ее тон и слова, но, вздохнув, он сел.

Молчал минут пять, Дима уже и дремать начала, решила, что ему просто нужно с кем-то побыть, главное, чтоб не одному.

Ошиблась.

— Никогда не видел, как люди умирают. Мертвых видел, но КАК умирают, — никогда, — признался Шрайман, голос у него был хриплый, взволнованный, — Это… это так ужасно, Дим. Я не думал, что все дойдет до этого.

— Шрайман, я не твой личный психотерапевт. С моей психикой, повернутой, не жди от меня утешительной беседы.

— Я и не жду. Просто, — он снова вздохнул, мотнул головой, — Боже, как ты с этим живешь? Как справляешься? Это же не животное, а человек живой. Я не обвиняю, не подумай, ты мне жизнь спасла. Но я не готов к такой цене.

Эти слова ее разозлили. Но кричать, нервно вскакивать с постели не стала.

— А вот сейчас

ты лицемеришь. Не нужно бояться сказать правду и прикидываться лучше, чем ты есть на самом деле, Игорь, не передо мной уж точно. Ты не готов к такой цене? Отлично, давай разорвем контракт, и мы с Ромкой уедем, а ты живи дальше. У меня только один вопрос: как долго ты проживешь? Ставлю не больше двух недель.

Шрайман молчал, обдумывал ее слова. Дима о сказанном не сожалела, у нее вообще привычки сожалеть, не было. Да, жестоко говорить ему таки вещи и таким равнодушным тоном. Но он должен примириться, что такова жизнь: либо ты, либо тебя. В бизнесе он это усвоил, а вот так, когда это личное… Ну ничего, скоро прозреет.

— А ты? Как ты с этим живешь? — вдруг, прерывая молчание начал он, не обвинял, просто спрашивал, — Ты женщина, ты по натуре должна быть другой. Не знаю, беречь жизнь, давать жизни новое начало. Женщина, значит, мать. А ты жизни отбираешь, — и такая уверенность в тонне, будто по-другому и быть не может.

Диме на секунду показалось, что у нее мозги взорвались, а душу разнесло С4* на миллиарды, кровоточащих болью осколков.

Эту боль она не пережила. Не отпустила. Этой болью она жила. И Шрайман, сам того не зная, пальцем тыкнул в открытую незаживающую рану.

— У меня руки по локоть в крови, я не раз спускала курок и видела, как люди умирают. Ты хочешь знать, как я с этим живу? А нормально. Никаких эмоций по поводу этих смертей. Меня такой вырастили, лишенной лишних угрызений совести по поводу ценности жизней чужих. И своему отцу я за это благодарна. Так что, не ищи во мне понимающего твои переживания человека, Игорь. Я не понимаю твои метания и попытки усовестить самого себя же. Я вижу ситуацию так: тот мудак сдох, а ты нет. Или ты думаешь, по поводу твоей смерти он бы слезы лил?! Очень в этом сомневаюсь. Смирись и живи дальше. Радуйся, что эта жизнь у тебя вообще есть.

Не сдержалась. Слезы в глазах заблестели, пусть в темноте и не видно, но это слабость. А они ни к чему хорошему привести не могут.

И вообще, из-за ранения она стала раскисать, размякла. Зря.

— Кому ты мстишь, Дима? Дрозду?

— Не уверена, что ему, — спокойно ответила, подтянула одеяло к груди. Когда ж ты свалишь то уже, а?

— Не уверена, — тихо повторил Игорь ее слова, снова качнул головой будто подтверждая его собственные мысли, — Ладно, я тебя услышал. Спасибо, что не выгнала. Спокойной ночи.

Свалил-таки, да неужели?!

А она осталась в кровати, вся взбудораженная и заведенная его словами.

Ведь не знает нихрена, а бьет точно в цель.

Ее скрутило от боли, не физической, если бы так, то было бы гораздо легче все пережить и отпустить.

Ее ломало морально и эмоционально. Душа так и оставалась раскуроченной, не зажившей. Вся в кровавых рытвинах и бороздах. И не затянулось там ничего. Заморозилось на время, но все осталось на своих местах.

Она каждый день сгорала в огне. Каждый божий день. Каждую минуту. Этот огонь, смешанный из боли, ненависти и мести, давал жить. Просыпаться по утрам. Дышать. Двигаться.