Не все мы умрем
Шрифт:
— Со страху и не такое бывает.
— Еще что можете сказать?
— Он ждал, когда я уйду. Я встала и краем глаза видела, как он опустил руку в левый карман пиджака. Вот здесь я действительно очень испугалась, подумала, что там оружие и он выстрелит мне в спину. Но, уже отходя, я слышала, что в кармане что-то звякнуло — может, ключи от машины? — Евгения беспомощно взглянула на Соколова. — Но это только мое предположение.
— Покажите договоры, — попросил Соколов. И когда Евгения их принесла, он стал внимательно рассматривать бумаги. Один экземпляр был как новенький, чувствовалось — лежал в папке, а вот второй, сложенный несколько раз, был на сгибах потерт и чуть помят.
— Этот ваш?
Ну, совсем простая задачка для Евгении.
— Нет — этот. — Она показала на аккуратный экземпляр.
Соколов посмотрел на Барсукова, Барсуков кивнул, и сомнений у Великого инквизитора больше не осталось: архив у беспалого врача.
— Спасибо, Евгения Юрьевна. Вы можете идти.
Выходя, Евгения обернулась.
— Сергей Павлович, уже двенадцать, — взглянула она на часы, — я, с вашего разрешения, пройдусь по магазинам, а то дома есть нечего, а потом к бухгалтеру поеду. — Она неторопливо вышла, закрыла за собой дверь, подумав при этом, что навсегда, что никогда уже не увидит Таечку, которая подняла на нее счастливые глаза (Джомолунгмы рядом не было, он на кухне заваривал чай для Таечки, потому что время Барсукова, впрочем, как и ее, кончилось), и спросила шепотом:
— Как твои дела?
Так же шепотом Таечка ответила:
— Он мне сделал предложение.
— И очень вовремя, — кивнула одобрительно Евгения. — Главное — не задерживайся здесь. — И стала спускаться по лестнице вниз.
У георгиевского кавалера остановилась:
— Матвей Иванович!
Старик поднялся со стула.
— Спасибо вам большое за все. — Она поцеловала его на прощанье. — Сохраните нашу маленькую тайну.
Матвей Иванович по-военному отдал честь. Евгения не сомневалась: кто-кто, а уж он останется кавалером до конца.
«В наше время таких мужчин не бывает», — стучали каблучки Евгении, и в такт им в ее руке раскачивался дипломат Кошкина.
За Евгенией шла наружка Соколова, а уже за ними — наружка Германа. Евгения, конечно, помнила про сопровождающих, про то, что их двое, а нужен ей был один — Ежик. Как связаться с человеком, если вы о нем почти ничего не знаете — ни как зовут, ни где живет, ни телефона, — да так, чтобы второй соглядатай не догадался?
Евгения остановилась у витрины охотничьего магазина. Человек Соколова стал покупать мороженое, а человек Германа заволновался, когда взгляд Евгении уперся в ружье, висящее в витрине.
— Остановилась у витрины охотничьего магазина и выбирает оружие, — по мобильному телефону доложил Герману мужчина с руками-граблями.
— На Арбате?
— Так точно. Отошла к молочному. Рассматривает сыры. Подходит к букинистическому.
— Она одна?
— За ней наблюдение.
— Прикрой, если понадобится. Я выезжаю.
Вслед за Евгенией в букинистический магазин зашел человек Соколова, и агент Германа растерялся: а если он ее сейчас там прикончит? И поэтому мужчина с руками-граблями тоже проник в магазинчик, сунув правую ладонь в карман.
Евгения стояла у кассы и выбивала чек на немыслимую сумму. Продавщицы застыли на своих рабочих местах по стойке «смирно», и лишь одна трясущимися от волнения руками пробовала завернуть том в бумагу.
— Благодарю вас, не надо, — остановила ее Евгения, взяла книгу, повернулась к выходу и, встретившись глазами с мужчиной, которого видела ночью на даче с Ежиком, просияла, но человек Соколова, стоящий у другого прилавка к ней спиной, сияния этого не заметил.
Евгения, проходя мимо, гордо показала ему обложку, и мужчина обомлел: «Kant. Kritik der reinen Vernunft. 1781».
«Ну надо же!» — И как только он оказался на улице, тут же связался с Германом:
— Она купила Канта. «Критика чистого разума». Прижизненное издание.
— Я знаю, держи меня в курсе, куда она идет.
Евгения пересекла улицу и, оглядевшись по сторонам, побрела по аллее Гоголевского бульвара. Ее высокие каблуки утопали в острых обломках битого кирпича, которым была усыпана аллея, и женщине было досадно, что она портит обувь.
«А впрочем, какая чепуха лезет в голову! Нужны ей будут эти каблуки уже через несколько дней? Странно устроен человек: даже перед лицом вечности он остается мелочным. Мать умирала от рака и просила дочь, чтобы в гробу она лежала с накрашенными губами».
Об этом думала Евгения, неспешно бредя по красной аллее.
«Красная аллея. Кровавый след». — Она про себя усмехнулась.
Увидев свободную скамейку, села, положила ногу на ногу, сняла темные очки и сощурилась на яркое солнце, висящее в листьях старой липы.
Евгения пришла на то самое место на Гоголевском бульваре, где встретила Германа в первый раз. Открыла том. Птички щебетали над ней, под ногами крутились голуби, но она не читала Канта, а сосредоточенно думала, глядя на первую страницу: поймет ли Ежик, что она зовет его? Должен понять! Ведь нашел он у нее в квартире дискету с Болотовой — догадался! И сейчас догадается. Он же сообразительный. Ей надоело смотреть в книгу, она откинулась на спинку скамейки и стала искать глазами наружку Соколова.
За ней можно наблюдать отовсюду. Евгения сидела спиной к «Пентагону» — и оттуда можно вести наблюдение, из бокового переулочка. А возможно — прямо из домов напротив. Зашел в подъезд — и смотри в окно сколько душе угодно. От метро, пожалуй, далековато будет, а вот из-за памятника Гоголю очень даже удобно.
Из-за памятника, решила Евгения. Да и сам памятник словно поставлен здесь надзирать. Стоит, высматривает что-то. И вообще, он не столько на Гоголя похож, сколько на Отца народов. Когда его поставили? То ли в пятьдесят втором, то ли в пятьдесят третьем году? Все правильно: генералиссимус Гоголь. И пусть он не на нее смотрит, но Евгении казалось, что генералиссимус и затылком, и с того света все видит, что на этом делается.
Стрельнув глазами по сторонам, Евгения приоткрыла дипломат и сунула в него томик Канта. Времени прошло достаточно много, скоро должен появиться Ежик. Тут она занервничала. «Предупредили ли его, что за ней следят?»
«Он сам знает», — успокаивала себя Евгения.
«А если он не приедет? Вдруг с ним что-нибудь случилось в парке?»
«Это ты — дилетант, а он профессионал», — уговаривала саму себя она.
«А если он обиделся за парк?»
«Большей глупости придумать трудно!»