Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
Да и в целом…
Чисто.
Ни пыли. Ни паутины. Как будто Ник-Ник здесь и не жил на самом-то деле. Но он жил. Вон, над печкой, на шторке, носки постиранные висят. Разные. И оба – штопаные.
Ну да, Ник-Ник бережлив до скупости.
Но… я потрогала носки. Сухие. Пахнут едва заметно хозяйственным мылом. И вот тоже странно. Ладно, порядок. Может, вспомнил, что у Барского нашли, вот и прибрался. Но… носки стирать зачем?
Хотя я ведь не верю, что он сам.
Ни на мгновенье.
Холодильника в доме
Зачем ему кефир, если он вешаться собрался? Не с его скупостью. Крупы в банках. Кусок сала, завернутый в тряпицу. И тоже явно недавно куплен, вон, даже куска отрезать не успел.
Не сам он.
«Я виноват».
Конечно, виноват. Позволить себя убить… о тазик я едва не споткнулась, маленький, он почти полностью спрятался под полкой. А в нем – вода. И белье, замоченное с хозяйственным мылом.
Тут же терка, на которой это мыло терли.
И сам кусок. От него едва ли четверть осталась. Я двумя пальцами вытащила мокрые штаны и понюхала. Нет, плесенью не пахнет. И на ощупь нет той осклизлости, которая появляется со временем. Стало быть, замочили все не так давно.
Не собирался он вешаться.
Письма я нашла на кухне. В серой коробке, украшенной бумажными цветочками. Цветочки были старыми и успели обтрепаться, но судя по виду, обращались с коробкой весьма бережно. Хотя и засунули глубоко на печь.
А вот письма…
Целая стопка.
Конверты запечатаны. И адреса написаны. На некоторых выцвели до синевы, а другие – свежие.
С письмами меня Бекшеев и застал. Сидящей на земляном полу, обложившейся этими конвертами.
– Он их не отправлял, - сказала я, глянув снизу вверх. И почему-то отчаянно хотелось плакать. – Он их писал, но ни одного не отправил. А еще вот…
Квитанции лежали сбоку, тоже перехваченные банковской резинкой.
– Что это?
– Переводы. Он все почти деньги переводил, которые получал. Разные детские дома… дома инвалидов. Госпитали.
А мы его считали жадным.
И за это тоже стыдно. И… плакать уже не хочется. Не осталось слез.
– Он не сам, - сказала я, поднимаясь. – Не сам он.
И Бекшеев ответил:
– Верю.
Ник-Ника снимали вчетвером. Тихоня пришел вместе с Бекшеевым, а вот откуда Сапожник появился, я понятия не имею. Но появился. Сел в уголочке с папкой своей, с листами, и принялся строчить.
Почерк у него отличный.
Бекшеев диктует.
Тоже отлично получается.
И… я почувствовала, что еще немного и сорвусь. Что все это… что и вправду слишком личное.
А на улице дождь. После бурь случается. Идет, зыбкий, серый и холодный, теперь зарядил на несколько дней. И я просто стою, слушаю, как шелестит он по крыше, как разбивается о камни, стучит,
– …ничего-то ты не понимаешь, - Ник-Ник всегда приносил еду с собой, завернутые в газету ломти хлеба, сало и чеснок. Или лук. Летом – зеленый, пером, а зимой и такой, ломтиками порезанный. Иногда вместо хлеба был батон, толстые ломти с кусками масла.
Но от угощения не отказывался.
Как же…
Я уперлась лбом в стену.
Думай.
Это не случайность. Ник-Ник что-то видел? Нет, молчать бы не стал, особенно, если это Барского касается. Он никогда бы не упустил случая Барскому подгадить.
Да и что он видел.
Или… письма?
Все знали о его навязчивом желании найти богатую вдову и уехать к ней, в счастливую семейную жизнь. Он ведь только об этом и говорил.
Трепло трусливое.
– Зима? – Бекшеев выглянул и поморщился, а потом поднял воротник очередного неуместного пальтеца. – Может, домой иди?
– Я думаю.
– Там тоже можно думать. И отдохнуть тебе не мешает.
– А тебе?
– И мне, - вполне миролюбиво произнес он.
– Ник-Ник не сам.
– Уверен, что не сам. Уж больно все это вовремя, - Бекшеев стряхнул воду с волос. – Да и кандидатура, если подумать, отличная… еще бы он письма забрал. Тот, кто его… почему не забрал?
– Не нашел?
Коробка ведь стояла на печке. Я её сама не сразу отыскала.
– Серьезный осмотр устраивать не рискнул, - предположила я.
– Да и… ведь, если захотеть, можно решить, что далеко не все письма были не отправлены. Что имелись и другие.
– Возможно. К слову, они и вправду могли быть. В теории, - поправился Бекшеев и, поглядев на меня, сказал.
– Иди домой. И если можно, загляни к нам? Матушка собиралась к Яжинским отправиться, может даже уже. Но если вдруг вернулась, то пусть сюда заглянет. А если нет, то тело я к нам отправлю.
– Мертвецкая на дому?
Дурная шутка.
Но и жизнь такая.
– Будем надеяться, что… хуже не будет, - как-то он это без особой уверенности произнес. – Все равно смысла торчать тут нет. Я с Сомовым поговорил. И оказывается, что дело вовсе не в том, что жила истощилась.
Отвлекает.
И переключает. И я знаю эти гребаные уловки, но сейчас с радостью готова в них вцепиться. Только не выходит… кто из них?
Тихоня, снимавший Ник-Ника бережно, осторожно, будто мертвецу может что-то повредить.
Сапожник с его планшеткой и манерой забиваться в углы? И оттуда смотреть…
Кто?
Или Молчун? Где он, к слову…
– Молчун, - я перебила Бекшеева. – Где он?
– Не вернулся, - Тихоня выбрался из дома и подставил вытянутые руки дождю. Голос его почти растворялся в шелесте. – Утром должен был заступить, но нет. Может, просто не успел. Думал, на обратном пароме пойти. А тут буря.