Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
отпихивает мою руку. Я прошагал к двери и сказал, разрешить не могу. Если Папа-
Римский нагрянет, по шее дадут мне, и никому больше. С тем и ушел. Невольно
подумалось: пока Сталин был жив… Ни к тыну, ни к пряслу вроде бы, но подумалось.
Как я им запрещу, если воры решили? Схвачу огнетушитель и начну лить-поливать всю
эту паству христиан-прихожан? Нет, буду терпеть. А завтра мне скажут: на твоем
дежурстве. Пропаганда религиозного мракобесия. Христиане,
срок мне хотите добавить. Разве это не грех? Сколько надо мной правителей – надзор,
воры, священники, Силантьев, да плюс еще Гиппократ и Блок. «Кому поверить, с кем
мириться, врачи, поэты и попы? О, если б мог я научиться бессмертной пошлости
толпы».
Что-то всё-таки сошло с резьбы. Я обязан был воспрепятствовать отпеванию
умершего, к тому же врага народа, не выдуманного, между прочим. Но я заколебался.
Нет у меня ненависти ни к покойнику, ни к его бородатым радетелям, ни к блатным.
«Бога объявили опиумом, а поэты расстреляны, затравлены, запрещены». Я не видел за
свои 25 лет ни одной книги Есенина – только в тетрадках стихи его, переписанные. Не
представляю даже, чтобы типографским шрифтом набрано было: «Расскажу, как текла
былая наша жизнь, что былой не была… Голова ты моя удалая, до чего ж ты меня
довела?»
Обидно. За всех поэтов. И за себя. И за Бога тоже, что он мне плохого сделал? За
родителей моих, они меня крестили, а я ссучился и запретил отпевание. Но не могу я
оскорблять память моих учителей, моих пионервожатых, всех, кто меня растил, для
кого я старался и преуспевал на благо Родины. «Мы наш, мы новый мир построим» –
вот моя молитва с детства. Не могу я предавать свои годы, и хватит рассусоливать.
И тут грянул хор – дружно, стройно и так торжественно, что у меня сразу по спине
мурашки. Они не поместились в палате, открыли двери и стояли в коридоре, подошли
воры, вся пятая палата, Дашка поддерживал дохлого Силантьева с одеялом на плечах.
«Благословен Бог наш, ныне и присно и во веки веков…» Пение звучало, казалось мне,
по всему лагерю. Не песня и не молитва, а протяжный трагический речитатив. Так пели
наши предки не одно столетие, и хор соединял их в одно целое. «Еще молимся об
упокоении души усопшего раба твоего … Еже проститися ему всякое согрешение,
вольное же и невольное…» Пели и будто вместе плакали. Отходная звучала не столько
Глаголеву, сколько Сталину и его времени. Я не встал с ними в ряд и не запел вместе,
но я не забыл обязанность от Всевышнего – видеть, слышать, запечатлеть. На долгую и
добрую память.
После смерти Сталина там, в Кремле,
оживления, трепыхания, но Провидение неумолимо. «Ибо, знает Господь путь
праведных, а путь нечестивых погибнет».
33
В «Правде» статья Мао Цзедуна: «Навсегда ушел от нас величайший гений
современности, великий учитель мирового коммунистического движения, соратник
бессмертного Ленина… Сплоченные вокруг него, мы постоянно получали от него
указания, постоянно черпали из его произведений идейную силу. Товарищ Сталин
питал горячие чувства к угнетенным народам Востока… Великая дружба Китая и
Советского Союза нерушима, потому что она зиждется на основе великих принципов
интернационализма. Да живет в веках немеркнущее имя великого Сталина!»
Были, конечно, соболезнования от всех стран народной демократии. Короче
говоря, Сталин создал державу от Берлина до Пекина, а для чего, любому школьнику
должно быть ясно – для победы социализма. Оставил преемникам великую державу, а
также и способы, и методы ее расширения и утверждения, оставил тактику и
стратегию.
«Живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мёртвых».
Пушкин опять не прав, советские люди научились любить живых и ненавидеть
мертвых… После похорон началась мало-помалу тихая всеобщая распояска. Стало
теплее, начал сходить снег, потемнела тайга вокруг. На площадке возле КВЧ играли
теперь в волейбол не только вечером, но и в рабочее время, и никто не разгонял. Всех
политических в один день увезли этапом, и Шурупов ушел, и Жан Гращенко. А еще
прежде отправили милых моих стариков, Разумовского и Леонтьева, в Красноярск в
инженерную шарашку. В лагере остались только бытовики, уголовники, рецидивисты и
всякая шобла-вобла. Нельзя сказать, что народу поубавилось, наоборот, днем по зоне
стало больше бродить бездельников, в КВЧ украли фотоаппарат, залезли в аптеку.
Пошел тихий развал, разброд, никому не хотелось работать, а тут еще весна, солнце всё
ярче и тоска сильнее.
Стою опять у окна, приоткрыл створку, дышит на меня тайга, зовет, скоро апрель.
И вижу – снова бегут в КВЧ, отовсюду бегут, из штаба женщины опять, и от вахты
спешат, что-то случилось. Помирать вроде уже некому, теперь хоть всё Политбюро
концы отбросит, переполоху не будет, однако бегут сломя голову, еще прытче, чем в тот
раз. Теперь и я побежал, сдергивая на ходу халат, ждать не было сил.
Каких только не было слухов, предположений, параш за три года, но про такой