Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
вариант – ни звука. Ждали новый кодекс, надеялись на помилование, просто на случай,
авось повезёт. Но такой выход никем не был предсказан, а ведь всегда хватало знатоков
и любителей проводить исторические параллели. Что обычно объявляют во всех
странах после смерти правителя? Ожидали того, ожидали сего, а изменила нашу жизнь
как раз неожиданность.
Вечером огромная толпа возле штаба слушала радио из Красноярска как никогда
молча, от начала и до конца.
Радость великая, но стояла толпа с достоинством, никто не кричал, не скакал, не орал
от счастья. Указ за подписью Ворошилова, теперь он Всесоюзный староста. Утром я
получил телеграмму: сон сбылся, целую тебя, прощай. Без подписи. Из Ялты
Сашенька. И вечером телеграмма: поздравляю, целую, жду, Ветка.
Потянулись дни ожидания, ошалелости и паники непреходящей – а вдруг не
подлежу? Вдруг какое-нибудь исключение? Всех выпустят, а меня оставят, найдут
причину. Не подлежали амнистии крупные хищения социалистической собственности,
бандитизм и умышленное убийство, а также контрреволюционные преступления.
Пришел шестерка от Левы Краковяка – зовет меня. Он поступил уже в третий раз, кожа
да кости. «Не думайте, Женя, что у меня рак, я такой родился худой». Не думаю, Лева,
не думаю, я боюсь, как бы ты не объявил мне, что воры решили меня здесь оставить до
конца света. Лева попросил меня сесть на одну минутку и заговорил философски. «Я
освобождался, Женя, много раз. Много-много раз думал, что всё, больше не сяду. А
потом мне опять: встать, суд идёт! – и я за решеткой». Я слушал, кивал, соглашался,
думал, к чему он клонит, пытался понять. Но, кажется, так и не понял до сего дня.
«Свобода – хорошо, Женя, только не надо делать трагедии, если она кончится. –
Говорил он довольно долго, но ни слова про «сделай выводы и заруби себе на носу».
Он, видимо, хотел сказать: живи свободно, как душа хочет, ничего не бойся, а если уж
придут снова и скрутят и опять будет срок, параша, этап, зона, баланда, то не надо
делать трагедии. Но этого мало: – Раз уж началось, Женя, теперь пойдёт. Как говорят
евреи, есть женщины, которые не согрешили ни разу, но нет женщины, которая
согрешила бы только один раз». Наверное, он увидел в моем ликовании после
амнистии глупую радость и решил меня остудить, дескать, не зарекайся. Он хотел мне
добавить мудрости. Я бы любому сказал три слова: больше не попадайся! И повторил
бы сто раз, причем от души. У Левы же другая мерка. Не тюрьма права, а свобода. Их
дело сажать, а наше – не мандражить и жить, как хочется.
Я не спал, томился и всё шарил ладонью по темени – много ли отросло? Сразу же
поеду в Алма-Ату, к Ветке, а потом уж домой. Проеду по Сибири вольным. Еще раз
посмотрю на станции: Тайга, Юрга, Пурга. Вета будет встречать меня на вокзале. Где
та рука благословенная, что повернула наш подкоп вдоль запретки? Не попал бы я ни
под какую амнистию.
С самого утра возле штаба толпа, вызывали по одному в спецчасть, уточняли
данные и брали подписку о неразглашении всего того, что видел и слышал. Объяснили:
судимость ваша снята, и вы имеете право в личном деле писать «не судим» (со
временем дорого мне обошлось это позволение).
Вечером зашел Гаврош – как выходишь, видуха в порядке, может, чего надо? Да
всё есть, спасибо, только туфли драные. Посидели с ним полчаса, заварили чифир,
поговорили, появился шестерка, на горбу мешок, и по кивку Гавроша он картинно
вытряхнул передо мной пар двадцать обуви – широкий босяцкий жест. Мне нужен
сорок четвертый размер, пары три нашлось, но что-то меня сдержало, я решил ехать в
своих драных. С Гаврошем обнялись, я ему адрес дал, попросил написать, как выйдет.
Он тоже подпадал, но весь рецидив пока задерживали.
Еще был разговор со Светланой. У нее обыденное безрадостное лицо. Она мне
пожелала сразу: я верю, вы никогда сюда не попадете, я убеждена, Женя, вы окончите
институт, будете хорошим врачом, я вам желаю, чтобы и на литературном поприще
были успехи, – всё, что надо сказала. Потом призналась, приехала сюда ради своего
племянника, он сидел в нашем лагере, но пока она добиралась, пока устраивалась, его
отправили по этапу. Он тоже студент, судили его по 58-й. Не назвала ни имени его, ни
фамилии. Но какая молодчина, как самоотверженно ринулась к черту на рога.
«Его не освободят, Женя. – Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не
продам. – Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном,
интеллигенция. Освобождают только уголовников».
Я понимаю. Я разделяю ее печаль, я ей сочувствую. Но как-то так получается,
порядочной женщине нельзя порадоваться моей свободе. Настоящая интеллигенция не
хочет, не может, не имеет морального права приветствовать выход из лагерей
миллионов мужчин и женщин, стариков, старух и подростков, – нельзя этому
радоваться, потому что остаются сидеть политические. Безнравственным выглядит
наше освобождение, прямо хоть оставайся. «Только уголовников». Нет, не только,
давайте уточним. Ворья, рецидивистов совсем немного. Убийцы и бандиты не