Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
меня, а директору что в лоб, что по лбу. С ночи ждал очереди в Президиум Верховного
Совета республики, приняла меня Ермагамбетова, царство ей небесное, и только с ее
визой Карынбаев, кривясь и морщась, восстановил меня в институте. А каково было
другим, не таким настырным?.. Кто и зачем всей стране задал такую задачу, кто
объяснит? Уже никто. Всё забыто – мы же уголовники, не то что политические. Наши
историки и драматурги заполняют прошлое писаниной
трагедии их высылки из Москвы в Саратов, из Ленинграда в Алма-Ату, где мы всю
жизнь живем и счастливы по своей недоразвитости.
Канаем на вахту с узелками и чемоданами, с солдатскими сидорами, уже вольные
люди, в последний раз через вахту, а там за воротами ни конвоя, ни собак – свобода!
Делай шаг вправо, делай шаг влево, и уже не считается за побег. Могли бы и ворота
открыть – нет, нельзя, по одному идем, с проверкой документа на выходе. Ворота
заперты, возле них пусто, если не считать одинокую фигуру Папы-Римского. Стоит в
линялой гимнастерке, в черных перчатках, смотрит на наш разваленный,
расхристанный строй, и ни слова нам, а мы ни слова ему, проходим, кто отвернувшись,
кто опустив глаза, а кто и нагло на него уставясь – прошла твоя диктатура. Спасибо
тебе не скажут, а проклятий насуют охотно, хотя если всерьёз, то благодаря надзору не
передушили мы здесь друг друга, не перерезали, выжили, не отравила нас столовка, не
угробил каменный карьер, и вошь нас не ела, и сыпняк не валил, меняли белье и
каждые десять дней гоняли в баню, хочешь ты или не хочешь. А всё – режим. Верно
сказано: государство существует не для того, чтобы превратить жизнь в рай, а для того,
чтобы не превратилась она в ад. Спасибо надо сказать Папе-Римскому, не было у нас ни
одной крупной бойни, минимум жертв допустил начальник режима, упреждая
события, ночей не спал битый, мятый, клятый Папа-Римский, он же старшина
внутренних войск Ларионов. Вряд ли ты еще жив, но пусть хотя бы дети тебя поймут и
хорошо вспомнят.
А пока мы идем мимо. Стоит старшина, ни орденов у него, ни медалей, под
локтем книжка, «Алгебра» для 8-го класса. Повыпускают зеков, разгородят зоны,
жизнь пойдет вольная, куда тебе, чем семью кормить будешь? Вот глянул он на кого-то
пристально своей цепкой прищуркой, послал свой рентген, и я тоже глянул – лихой
малый лет 20, лобастый, вихрастый, сумел волосы отрастить на палец, коверкотовые на
нем брючата синие, пуловер синий с тонкой полоской и бобочка голубая, пижон
пижоном, вольготно идет, легко, и ничего у него ни в руках, ни за плечами, ни сидора,
ни
воровская подружка для всех утех – и поспать, и картишки раскинуть, и придушить,
кого надо. Никаких шмоток, он их в пути добудет. Смотрит по сторонам зорко, весело,
уже и на мой чемодан зыркнул, один пишем, два в уме, а бумаги мои тяжеленные, тянут
руку вниз, будто золота сто пудов. Папа-Римский проводил его долгим взглядом,
переступил с ноги на ногу и длинно вздохнул. Видит он его ближайшее будущее
насквозь и даже глубже, ни за какие коврижки он бы его не выпустил, но – закон есть
закон. Один тип, а впереди меня идет и второй – вислоухий, сутулый, в очках и
брюзжит, отравляя радость: когда же кончится наш бардак, когда мы уже наведем
порядок, да почему я должен ехать в телячьем вагоне, когда на плацкарту имею право –
и тэ дэ, и тэ пэ. Блатной остался блатным, политический политическим, телега жизни
снова пошла-поехала, и все по той же, веками накатанной, колее. Прощай, Папа-
Римский, помоги тебе Бог закончить школу и хоть на старости лет отдохнуть от
нашего брата.
Кончились наши мытарства. Судьба не посылает человеку пустое, бесполезное
страдание. Придет время, я вспомню все и опишу. Я не стану делать из пережитого
историю болезни и составлять прейскурант несчастий, возьму потруднее задачу.
«Разберёмся во всём, что видели, что случилось, что сталось в стране. И простим, где
нас горько обидели по чужой и по нашей вине».
Вахта в двух шагах, мой черёд. Узкий коридор, длинный дощатый настил и легкое
дуновение дурноты – снова мост. Я к Лиле иду, круг замкнулся. Много было всего, а по
сути только и было – любовь и разлука.
Иду один, наготове справка, за настилом вторая дверь и свет воли, дойти бы. По
мосту иду, в конце постовой, красный погон, фуражка под углом, надзор проверяет
справки. А дальше вне лагеря, стоят офицеры из управления, благодушные, веселые,
они уже нам товарищи. Подхожу, подаю справку, смотрю – ба-а, Саша-конвоир, мы с
Пульниковым тащили его прошлой зимой на себе. «Здорово, Саша, как служба идет?»
– «Я не Саша». – Он протянул руку за моей справкой. «Помнишь, в Ольгин лог ходили
с хирургом, операцию делали? Пистолет потеряли». – «Не было этого». – «Да ты что,
я тебя на своем горбу тащил!» – Я ликовал, будто друга встретил, теперь не надо ему
меня конвоировать. «Не было этого, – четко повторил Саша и глянул дальше, за мою