Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
зачем нужно было в гражданскую убивать друг друга. Ей всю жизнь некогда было
вникать, а в то лето – тем более. Надо было подоить корову, покормить скотину,
спасти от гибели братьев своих и сестёр. Только и всего. Если бы у тех вождей была
бы такая же простая задача – братьев спасти и сестёр, а не народы, не планету, не
человечество, всем было бы легче. Самые жестокие кровопролития в мире не от
злых намерений, а от добрых. Только
миллионы ни в чём не повинных людей. Когда вернутся домой отец с матерью,
Анюта не знает, но она не может сидеть и ждать, сложа руки. Она по-взрослому всё
делает, надо будет, пойдёт просить милостыню, если кто из детей умрёт, похоронит,
а если сама погибнет, соседи не бросят. Все ужасы гражданской войны она
принимала за нормальную жизнь, ибо видела – так живут все. Она не рассуждала,
не осуждала, жила одним днём, доила корову, Тимку кормил кобылу Пегашку, Поля
сыпала зерно курам, весь день они что-то делали и не капризничали, не канючили,
не плакали, а вечером, взявшись за руки, снова вереницей шагали из села в сторону
Раменского. Одну ночь, другую ночь, третью, а на четвёртую вышла старуха
Чубукова из хаты и говорит: «Запретили казаки принимать людей из Шестого
номера, село это партизанское, приказано его сжечь и всех жителей от мала до
велика расстрелять. Если же в Раменском кто-то будет принимать и покрывать
беженцев, то и Раменское сожгут». А солнце уже зашло и стало темнеть, как же
дети пойдут обратно шесть вёрст среди ночи? Сели пятеро маленьких Лейбов
прямо в пыль и давай реветь. Тогда вышел старик Чубук и сказал: «Нехай мне
башку срубают, а детей на улице я не брошу, заходите и ночуйте». На другое утро
пошли они обратно домой, а там слух: Лейбиху поймали в станице Михайловской и
расстреляли на площади. И от отца никаких вестей. Плачь, не плачь, Анюта, а надо
кормить детей и скотину, ты уже не маленькая. Вечером в Раменское они не пошли,
остались ночевать дома, только не в хате, а в сарае, если казаки нападут, можно
убежать через огороды. Лишь бы не подожгли, бывали случаи, двери подопрут
оглоблей и все люди сгорят, не останется от Лейбов и следа. Какие отступают, какие
наступают, ничего нельзя было понять. Отношение к народу одинаковое, белые
приходят, всё забирают, красные приходят, то же самое делают, не разберёшь, на
кого надеяться. Ушли казаки, затихла деревня, в ту же ночь вернулась домой мама,
Анюта едва узнала её,
дочерью на голой кровати, всё забрали не то белые, не то красные, перину, одеяло,
подушки, и рассказывали друг дружке, как жили в разлуке. Марию Фёдоровну
действительно хотели расстрелять в Михайловке, пряталась она у Мирошниковых,
пришли её забирать, она успела выбежать в подсолнухи, а Мирошничиха казаков
заговорила, четверть самогона выставила и спасла от б
Митрофан ещё года два воевал, едва не помер от сыпняка, его в вагоне
оставили вместе с мёртвыми, а Диденко его вытащил и привёз в Шестой номер.
Кожа да кости, не думали, что выживет. Прошло то время, настало другое, двадцать
пять лет прошло с тех дней, дождались ли люди своего счастья? Опять жестокая
война, страдают отцы и матери и бродят по земле беззащитные дети.
5
Если дед Лейба у нас красный партизан да ещё возглавлял сельсовет в
Михайловке, а это, как-никак, советская власть, то почему мы все застряли на
кулацком происхождении? Если мать наша дочь красного партизана, то мы все
внуки красного партизана. У нас должна быть другая самооценка, мы можем
пригласить Митрофана Ивановича на пионерский сбор, и он расскажет нам, как они
громили белогвардейцев, а в конце провозгласит: к борьбе за дело Ленина-Сталина
будьте готовы! – и мы все ответим хором: всегда готовы! Зачем считать себя хуже
других? Почему мы отсталые, если имеем полное право быть передовыми? Однако
мама мой упрёк отвергла. Партизанскими детьми они были только в гражданскую,
пока дед воевал, а потом из-за его нрава они стали Бог знает кем. Он же поперечный
при любой власти, хоть при царе, хоть при комиссарах. Противился всякому
принуждению, а комиссары были приезжие, некогда им было уговаривать,
убеждать, да и зачем, если на боку маузер. Продразвёрстка требовала от крестьян
сдавать хлеб, но откуда его взять для чужих городских, когда свои сельские
голодают? Трудно быть классово сознательным на пустое брюхо и согласиться, что
сначала надо накормить пролетариат, а крестьяне как-нибудь перебьются. Из Питера
поехали по всем губерниям уполномоченные. Они приказывали свозить хлеб на
станции, оттуда эшелонами отправлять в Москву и Питер. Прибыл из Кустаная
уполномоченный в сельсовет к Лейбе, – так и так, все сдают, а ты отстаёшь, до