Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
Мать сразу расстроилась, пояснила, свёкор не захотел жить с нами, у него тяжёлый
характер. Но я же внук своего деда, я не из тех дикарей, что увозили стариков в
степь и оставляли там волкам на съедение. «А ты за него не переживай, – сказала
мама неприязненно. – Он самым богатым был на Шестом номере. Свекровь,
Александра, жадная была, всё корила его: тебя отделили нищим, дали всего-навсего
две тысячи пудов пшеницы». Причём здесь пуды, богатство
состарился, возит дерьмо в бочках и всеми брошен.
На другой день я взял единственное письмецо от отца,
треугольник с номером полевой почты, и пошёл на обувную фабрику. Проходная
закрыта, я постучал, отворилось оконце, и я увидел усатого, бородатого своего деда.
Он цепко, быстро и сердито на меня зыркнул и, кажется, испугался, просто так меня
мать не пошлёт. Каморка у него крохотная, топчан от стены до стены и два оконца,
на улицу и во двор. «Ну, чего ты пришёл?» – спросил он не очень приветливо.
Совсем не похож на того доброго дедушку, который меня любил не так уж давно,
каких-то двенадцать-тринадцать лет тому назад. Но как раз за эти годы он столько
пережил, столько всяких гадостей вместо радостей досталось на его долю, он
состарился и перестал меня любить. «Да вот, папа письмо прислал». – «Слава
Богу. Прочитай мне, что пишет». Я начал: «Добрый день, жена моя Анна
Митрофановна, и дети Ваня, Зоя и Валя, а также низкий поклон отцу моему
Михаилу Матвеевичу, и ещё поклон тестю моему Митрофану Ивановичу, и тёще
моей Марии Фёдоровне, ихним детям Тимофею, Наде, Рае и Ане, а ещё соседям
Канубриковым…» Дальше шло перечисление жителей Ленинградской и в самом
низу отец вскользь сообщал, что лежал в госпитале, ранен в плечо, но кость цела, и
он опять на фронте, полевая почта номер такой-то.
Пахло в каморке почему-то сеном, деревенским лугом, я не
сразу увидел под потолком пучки травы, большие, будто веники для бани. Топилась
буржуйка, труба от неё шла в форточку, а на кругляках плиты стояла кастрюля в
черной копоти и на крышке её темная лепёшка напоминала мне детство, голод и
хлеб с лебедой. «Лекарственный хлеб, – сказал дед, – от желудка. Лечу людей
разными травами. Меня тут уважают, не хуже наркома живу, оружие выдали. – Он
показал на ружьё в углу и патронташ рядом. – Кормят меня тут, крыша над головой,
чего ещё надо? Дай Бог, чтобы и тебе так на старости лет было». – Он говорил без
иронии, он действительно доволен, будто живёт лучше всех. Смотрю на него и
думаю: я тоже буду вот таким со временем – усы, борода, будто из проволоки,
маленькие, колючие, с блестящими чёрными зрачками, брови нависшие, лохматые.
Я не привязан к нему как к родственнику, мы давно не живём вместе, скитались мы
больше с другим дедом – по матери, Митрофаном Ивановичем. Но мне всё равно
его жалко. Меня он ни о чём не спрашивал, может быть, голодаем, или болеем, ни
слова. В углу на полочке я увидел маленький и привлекательный, как все старые
книги, томик в зелёном коленкоре. «Можно посмотреть книгу, дедушка?» – «Тебе
нельзя. Это Евангелие». Я не стал настаивать, хотя мне нравится просто подержать
в руках старинную книгу, полистать, на шрифт посмотреть с ятями, с ижицей и
фитой. «А тебе нужны белые штаны?» – неожиданно спросил он, согнулся,
вытащил из-под топчана бурый тёмный сундук, он его в ссылку с собой таскал, и
поднял крышку. Внутри на ней наклеены были ветхие блёклые картинки –
рассмотреть бы, так не позволит. Он сдвинул сухие пучки травы, завёрнутые в
старую газету, приподнял тряпьё и вытащил мне белые кальсоны, обыкновенное
армейское бельё. «Да что вы, дедушка! – усмехнулся я, сразу понял свою ошибку и
исправился: – Они мне короткие». – «Дали мне премию, – с гордостью сказал он. –
За порядок. – Помолчал, спросил хмуро: – Сколько тебе лет, Ваня?» Я сказал. Он
продолжал отрешенно: «Даст Бог, к тому времени война кончится. Вот, Ваня, как
получается. Три сына у меня, и всех на войну забрали». Может быть, он хотел
сказать, что раскулачили, сослали, прав лишили, вредителем объявили, а как
припёрло, всех сыновей забрали. Нет, он так не сказал и, наверное, так не думал, он
другого склада, он только внешне сердитый, а по сути смиренный. «Вася,
трактористом был, теперь танкист. Саша, средний – сварщик, на войне. И Паша,
отец твой, самый старший, тоже на войне. Ни от кого письмеца нет, ничего про них
не знаю. Так вот и живу, хлеб жую. Да ещё два внука на войне, Витя и Серёжа,
Шурины дети, они со мной в ссылке были на Аральском море, их оттуда в
рогожных кулях вывезли вместе с рыбой. Пятеро мужиков, весь мой род на войне.
Один ты остался. Да вот я. – Он сидел, сутулясь над своим сундуком горемычным с
травами, и говорил, будто сам с собой. С кончика усов скатилась крупная капля,
хотя я не услышал ни вздоха, ни всхлипа, ничего похожего на плач. Утёрся широкой
тёмной ладонью, посмотрел на меня влажным ясным взором. – Ну, ладно, Ваня,