Не жить
Шрифт:
– Договориться надо…
– Что? – удивился я.
– Ну, договориться. Друг с другом. Например, ты выиграл. Или я выиграл.
Я улыбнулся шире плеч:
– Умный ты парень. А ведь верно. Согласимся на ничью?
– А можно? – спросил пацан.
– Хм. Кажется, нет. Видишь, я как-то вас так расставил, что теперь ходу назад нет. Говорю же – правила. Придется тебя в расход. Скажи, Коля, сам как думаешь… Ну, врать уже не будем. Папа твой сможет застрелиться? Ну или там, повеситься? Ради тебя?
Личинка человека наконец-то начала соображать и зашмыгала носом. У пацана задрожали губы, сморщилось личико, и он еле выдавил из себя сквозь начинающийся плач:
– Я к маме хочу! Дядя Камень, отпусти
– Да не нужны мне деньги, Коля. Я развлечься хочу, понимаешь? Вот у тебя игры есть, у папы твоего бизнес, а у мамы твоей папа. И вам всем интересно. А мне уже давно ничего не интересно. Я уже полгода музыку не слушаю новую. Телевизор не смотрю. Как мне быть? А?
Мальчик замолчал и отвел глаза в сторону.
– И не надо тут реветь. Бесполезно. Ты же меня так разозлишь, а злой я нехороший. Думай. Рассуждай. Выкручивайся. Только не плачь. В этом мире жалости нет. А уж у меня и подавно. Я сильных уважаю, умных понимаю, упорных люблю. А плачущие раздражают. И потом – о чем с ними говорить? Хотя… знаешь, я, кажется, понимаю эволюционный смысл рыдания. Когда ты ревешь, к тебе противно прикасаться. Ты грязный. Так что это вроде как защита. Но жалкая. В конце концов ты становишься невыносим, и тебя убивают, стараясь не измазаться. Ну, будешь еще плакать?
– Нет, – решительно вытер слезы пацан и даже улыбнулся. Кривовато как-то, но все же.
– Ну, то-то же. Давай, вали в бункер свой, мне подумать надо… Сам включишь компьютер?
– Ага, – сказал короед, слез со стула и ушел.
Я закрыл его и пошел в кабинет. Сидя перед мониторами, я стал крутиться на кресле и вспоминать всякую дрянь. Бессистемно.
…У нас в детдоме все любили сидеть на корточках. Просто где были стулья или кровати – всегда были воспитатели, сторожа, медсестры. То есть чужие глаза. А в угол двора убежишь, присядешь за кустами – и нет тебя. Весь мир сузился до размеров компании. Свои дела, свои развлечения. Хочешь – кури, хочешь – анекдоты рассказывай, хочешь – в карты играй. А если шухер – вскочил, рванул по кустам, и нет тебя. Вернее есть, но ты уже чинно так прохаживаешься, изображая на лице пытливость ума и преданность руководству.
Еще такая поза прекрасно помогала нападать первым и неожиданно. Потому что никто не ждет атаки снизу и тебя практически не видно. А даже если и видно – никто не разглядит в сидящем ни роста, ни силы. Когда ты на корточках, тебе достаточно только разогнуть ноги, и ты уже летишь, как хищная птица, сокрушая все на своем пути. Мало кто боится этой позы. А зря.
Из своей интеллигентной семьи я убегал несколько раз. Да как убегал… Уходил. Надоедает же. Наверное, так дикие собаки уходят или там волчата, если их приручать. Кому, кстати, приходит в голову волков воспитывать? Ясно же, что не получится. Сколько ни корми… Глаза у них такие, что сразу все ясно. Вот в клетке держать – это я еще понимаю. Забавно. Но только закрывать надо клетку. Желательно, чтобы серый там и умер. Так безопасней. Никогда он не привыкнет. Спящий, стоящий, жрущий – будет сердцем высматривать малейшую возможность, ничтожную щелку, любую твою слабость. И пока сердце его стучит, не будет тебе покоя. Не жди.
Я сильно старался родителям своим понравиться. Читал, запоминал все, зубы чистил, «спасибо» говорил, голову подставлял Надежде Васильевне, чтобы погладила.
Сначала неприятно было, а потом вроде как тепло. Но больше терпел, конечно, чем наслаждался. Баловство все это. Хочешь волчонку добро сделать – накорми его, тебе же спокойней будет. А гладить ни к чему. Руку откусить может. Ну а если не сможет начисто откусить, так покалечит. Всю жизнь по струнке ходить тяжело. Все время притворяться – невыносимо. Поэтому я себе каникулы делал время от времени. Уйду, пошляюсь пару дней, да и назад. Отпускает. Уже опять можно терпеть. Обычно на вокзал уходил, к беспризорникам, но бывало и в лес. Там тоже интересного много. И главное – людей нет. Со временем я это еще больше ценить стал. Когда один, когда не надо думать о других, когда незачем притворяться – легко дышится.
А потом как-то вдруг у меня соски затвердели, лет в тринадцать. Вернее, вокруг них. Я еще подумал – то ли натер, то ли укусил кто, то ли инфекция. С неделю походил – прошло. Ну и ладно. А ночью вдруг такая девка приснилась! Кончил я во сне так, что затрясло всего, и заорал благим матом. Мама прибежала, давай спрашивать, что случилось. А я и сам не знал, что случилось. Понял только, что все, на хрен, другая жизнь, другие глаза, кровь другая. В тот же вечер ушел на ночь глядя. В парк убежал, по траве катался, траву жрал. Ну, не жрал – кусал. Легче становилось. Лунная ночь была, жаркая, музыка где-то звенела, танцы, что ли, или еще чего. Встал, пошел по тропинке. Девушка навстречу. И тут как раз с погодой что-то произошло, ветер поднялся, молния по глазам полоснула, гром вдарил – аж присела, дура. Мне-то что, я грозу с детства любил. Чище, что ли, после нее, шерсть на спине дыбом встает, орать охота и видно резче как-то. А она присела, растерялась. И я присел. На корточки. По-детдомовски. Только чтобы взлететь. А потом ноги распрямил, кинулся на нее, опрокинул, в траву закатал. Она no-взрослее меня была, крупнее, может сильнее даже. Да против зверя не попрешь.
Я ее в кусты утащил. Полночи под грозой да под ливнем трахал. Очень мне тогда она понравилась. Но под утро что-то обмякла и затихла. Да и неважно, к этому времени мне она и не нужна была. Встал, потянулся до хруста, да и ушел в дождь, как рыба в воду…
Сначала медленно шел. Потом быстро. А потом побежал. Наутро я первый раз задумался об этих самых эмоциональных градусах. Только я им тогда название еще не придумал. А ночью летел через кусты, дышал серебряной дождевой пылью, рубашку потерял где-то или сорвало напрочь. Хлестали по мне ветки, листья царапали, дождь лил, под ногами вода хлюпала, пару раз спотыкался об корни какие-то, на траву падал как кошка – даже больно не было, кувыркался мягко да дальше бежал. Если бы кто видел меня – ужаснулся. Вроде улыбка, а вроде – оскал животный, чувственный, безумный. Глаза в темных кругах, ноздри шевелятся, зубы блестят, грудь как баян ходит, брызги из-под ног поднимаются, с дождем мешаются и вниз падают. Серебристые капли, в которых смерть, быстрота, счастье, боль, тоска сладкая, хохот черных ангелов и голод, голод, голод… Такой неистовый, волчий, безграничный, что казалось – желудок бьется как сердце…
Думаю, в блокадном Ленинграде я не голодал бы ни дня…
21
– Гиря, ты нужен, прием! – захрипела рация.
Влад долго шарился возле заднего стекла машины, пока не нашел ее, засыпанную какими-то бумагами, взял и спросил в ответ:
– Что случилось? Потеряли?
– Нет, не потеряли, твой крест на мониторе горит, все нормально. Новость не очень хорошая. Даже не знаю… Короче, лучше на сотовый позвоню. Отбой…
Гиреев бросил рацию опять назад и поправил клипсу. Почти сразу в ухо кашлянул Милевич. Влад поморщился:
– Вечно ты в ухо…
– Извини, не буду. Короче, кто-то из ментов выложил Наталье весь расклад.
– Что? – подскочил Гиреев. – Я же всех предупреждал!
– Я тоже всех предупреждал, и не один раз. Недержание у них, сволочей. Но дело не в этом… Наталья заперлась у себя в комнате, судя по всему поговорила по телефону, после чего уехала.
– Почему не задержали?
– А как мы ее задержим, Влад? Она, если ты помнишь, твоя жена! Две машины, конечно, к ней на хвост прицепили.
– Где она?