Небесное пламя (Божественное пламя)
Шрифт:
Александр осмотрел себя. На нем не было ни единой царапины, он успевал нанести удар первым. Гефестион о чем-то спросил, и он ответил с улыбкой. Сияющий, спокойный, Александр был окружен своей тайной – божественной свободой побеждать страх. Мертвый страх лежал у ног Александра, у ног победителя.
Появившиеся военачальники, грубовато покрикивая на своих людей, привычно унимали суматоху. Колебавшиеся быстро присоединились к зрителям; отхлынув, как волна, они обнажили площадку с десятком мертвых и раненых. Всех, кто находился рядом с царем, взяли под стражу и увели прочь. Труп лошади оттащили в сторону. Мятеж был подавлен. Крик поднялся снова, но уже в задних рядах, где люди не видели, что происходит на самом деле, и страх питался молвой.
– Александр! Где наш мальчик? Неужели эти сукины дети убили его? – Потом, переходя в глубокий басовый контрапункт: – Царь! Они убили царя! Царь мертв! – И выше, словно в ответ на вопрос: – Александр!
Александр стоял, будто неподвижная скала в бушующем море, глядя в синее сияющее небо над собой.
– Государь, государь, как вы? – раздалось поблизости. – Государь?
Александр моргнул, словно пробуждаясь ото сна, потом опустился на колени рядом с остальными и дотронулся до тела.
– Отец? Отец?
Он сразу же почувствовал, что Филипп дышит. В его волосах запеклась кровь, меч был наполовину вытащен из ножен; царь, должно быть, тянулся за ним, когда его ударили, видимо, эфесом; аргивянин в последний миг струсил и не решился пустить в ход лезвие. Глаза Филиппа были закрыты, он вяло обвис на поднявших его руках. Александр, помня уроки Аристотеля, оттянул веко здорового глаза; веко дернулось и закрылось.
– Щит, – сказал Александр. – Кладите осторожно. Я подержу голову.
Аргивян увели в казармы; македонцы толпились вокруг, спрашивая, жив ли царь.
– Он оглушен, – сказал Александр. – Скоро ему станет лучше. Других ран нет. Мосх! Пошли гонца, пусть всех известит. Сиппий! Прикажи катапультам открыть огонь. Взгляни, со стен на нас глазеют, я хочу пресечь эту забаву. Леоннат, я буду с отцом, пока он не придет в себя. Принеси мне что-нибудь.
Солдаты положили царя на постель. Александр осторожно отнял свою руку – всю в крови – и положил под голову отца подушку. Филипп застонал и открыл глаз.
Старшие военачальники, чувствовавшие себя вправе быть рядом, поспешили уверить его, что все в порядке, армия под контролем.
– Принеси мне воды, – сказал стоявший у изголовья Александр одному из оруженосцев. – И губку.
– Это твой сын, царь, – сказал кто-то. – Твой сын спас тебя.
Филипп повернул голову и слабо пробормотал:
– Да? Хороший мальчик.
– Отец, ты видел, кто из них тебя ударил? – спросил Александр.
– Нет, – сказал Филипп, его голос окреп. – Он напал сзади.
– Надеюсь, я убил его. Одного я убил. – Серые глаза Александра испытующе смотрели в лицо царя.
Филипп устало моргнул и вздохнул.
– Хороший мальчик. Я ничего не помню, ничего до той минуты, когда очнулся здесь.
Вошел оруженосец с кувшином воды. Александр взял губку и смыл с рук кровь – очень тщательно, два или три раза протерев их губкой. Потом повернулся к выходу; оруженосец в замешательстве застыл с кувшином в руках, но, опомнившись, подошел к царю, чтобы омыть его лоб и волосы. Он полагал, что наследник просил воду именно для этого.
К вечеру, несмотря на слабость и приступы головокружения, Филипп мог отдавать приказы. Аргивян отправили прочь, к Кипселе. Александра приветствовали всюду, где бы он ни появился; солдаты дотрагивались до него – на счастье, или чтобы к ним перешла часть его доблести, или просто ради того, чтобы дотронуться. Осажденные, ободренные беспорядками, в сумерках вышли за ворота и напали на осадную башню. Александр повел отряд и выбил их с занятых позиций. Врач объявил, что царь поправляется. Один из оруженосцев остался сидеть с ним. Уже за полночь Александр добрался до постели. Ему отвели отдельный дом. Теперь он был полководцем.
В дверь привычно поскреблись. Александр снова застелил одеяло и подошел открыть. Когда назначалась эта встреча, Гефестион знал, что Александр хочет одного – поговорить. Гефестион всегда все видел.
Друзья обсудили бой, приглушенно говоря в подушку, и вскоре замерли. Стали слышны звуки лагеря, с крепостных стен Перинфа доносились отдаленные голоса ночных дозорных и стрекот их трещоток, подтверждающих, что стража бодрствует.
– Что такое? – прошептал Гефестион.
В смутном мерцающем свете от окна он увидел, как сияющие глаза Александра приблизились к его лицу.
– Филипп говорит, что ничего не помнит. Но он уже пришел в сознание, когда мы подобрали его.
Гефестион, которому однажды у фракийской стены в голову попал камень, предположил:
– Он потерял память.
– Нет. Он притворялся мертвым.
– Да? Ладно, кто его осудит? Царь не мог даже сесть, все вертелось перед глазами. Он думал, аргивяне испугаются содеянного и разойдутся.
– Я открыл ему глаз и знаю, что он меня видел. Но не подал мне знака, хотя и понял, что все кончено.
– Весьма возможно, что он опять лишился чувств, – сказал Гефестион.
– Я наблюдал за отцом, он был в сознании. Но утверждает, будто не помнит ничего.
– Ну, он царь. – Втайне Гефестион относился к Филиппу почти с любовью: царь всегда был с ним вежлив, даже деликатен, и, главное, у них был общий враг. – Люди могут понять неправильно, ты знаешь, как они все искажают.
– Мне бы он мог сказать. – Глаза Александра, блестевшие в полутьме, были прикованы к лицу Гефестиона. – Он не желает помнить, что лежал там, зная, что обязан мне жизнью. Отец не желает признать это, не хочет даже вспомнить.